Юлиан Семенов - Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение

БОМАРШЕ. Неплохо, но стиль менестрелей предполагает больше нежности. (Хлопает в ладоши.) Актеры Альмавива и Фигаро!

ФИГАРО. Между прочим. Ваш Фигаро не понял меня — слишком однолинейно играет, насмехается надо мной, добродетелей моих не понимает.

БОМАРШЕ. Много ли в тебе добродетелей?!

ФИГАРО. Если посчитать все те добродетели, которых требуют от слуги, то много ли найдется господ, достойных быть слугами?

Бомарше кидает Фигаро монету.

БОМАРШЕ. Браво, Фигаро, браво, брависсимо!

ФИГАРО (менестрелям, показывая луидор). Другие сулят двадцать пенсов за шутку, но ни гроша не платят, а мой господин хоть и горяч, но честен!

БОМАРШЕ. Ровно настолько, чтобы не быть повешенным! Итак, друзья, пятую сцену! С песнями.

Менестрели пляшут и поют.

БОМАРШЕ. Нет, нет, милые мои! Нет! Это невозможно! Это все слишком по-французски! Если б я захотел вывести на сцену неутешную мать, обманутую супругу, сына, лишенного наследства, я бы прежде всего придумал для них королевство на каком-нибудь острове!

Только тогда я могу быть уверен, что мне не поставят в вину не­правдоподобие интриги, ходульность характеров и напыщенность слога! Вы должны играть сцену естественно, но с гишпанскими интонациями. А что делает наш дорогой алькальда, блюститель закона?! Он же ножками дрыгает! Так не годится! Давайте снова!

Менестрели пляшут и поют.

ФИГАРО. Скажут: «Скверная пьеса, слишком веселая и интриг много».

БОМАРШЕ. Скверная пьеса — это не скверный поступок. И потом трудно угодить людям, которые по роду занятий обязаны веселые вещи считать недостаточно серьезными, а завязанными в тугую интригу — чересчур развлекательными.

ДЕВУШКА-МЕНЕСТРЕЛЬ. Кавалер де Бомарше, не могли бы вы написать мне две-три реплики в сцене Розина Фигаро? Я чувствую некоторую пустоту, мне не хватает слов, чтобы оправдать свое поведение на сцене.

БОМАРШЕ. Пташечка мая, ваше поведение оправдывать буду я. Думайте не о себе, но о целом, и верьте автору, верьте, потому что через минуту в дверь раздастся стук и мы будем вынуждены прервать наше развлечение!

В дверь стучат.

БОМАРШЕ(выпроводив менестрелей). Войдите.

Входит представитель Североамериканских штатов С А Й Л Е С Д И Н.

ДИН. Здравствуйте, дорогой Бомарше.

БОМАРШЕ. Тшшш! С сегодняшнего дня я для вас «Хорталес», дорогой Дин. И забудьте, что я когда-то был Бомарше или шевалье де Нораком. Так будет лучше для ваших Североамериканских Штатов. Так будет лучше для вашей родины, которой нужно оружие для борьбы против монархий...

ДИН. Людовик согласился?!

БОМАРШЕ. Как и все монархи, Людовик должен ненавидеть Северные штаты, бывшую колонию британской короны, объявившую независимость, несмотря на то что он проклинает Англию! Как все маленькие людишки, мой монарх испытывает страх за судьбу своей золоченой шапчонки. Как и всякий сочинитель, я должен ненавидеть коронованного тирана, но я служу ему, потому что данность очевидна: Людовик — это Франция. Когда Франция станет просто Францией, а я мечтаю о Франции республиканской, воистину народной, я стану служить ей с еще большим рвением. Так вот: мне стоило большого труда подогреть честолюбие нашего коронованного скунса. Я доказал ему, что чем ощутимее будут успехи Американских Штатов, свергнувших гнет Британии, тем тяжелее станет Лондону. Чем тяжелее Лондону, тем легче Парижу, тем могущественнее моя родина. И Людовик повелел выделить из казны миллион ливров! Этими деньгами отныне распоряжаюсь я, глава фирмы, Михель Хорталес, торговец оружием и амуницией. Людовик думает о себе. Я думаю о вашей и нашей свободе.

ДИН. Когда вашу пьесу поставил филадельфийский театр, многие не могли понять, как Людовик позволил играть это сочинение на парижской сцене.

БОМАРШЕ. Монарх хочет править умными французами, а мои герои — не лишены чувства юмора.

ДИН. Умные люди, наделенные чувством юмора, чаще других смертных изменяют своим грешным идеалам.

БОМАРШЕ. Умные не предают. Да и потом предательство — самая невыгодная сделка в мире: предателю не верит никто, и никому он не нужен, ибо он никого отныне не представляет. Мир ценит верность; слуга страны — представитель могущества народа; предатель — представляет свое слабое, маленькое, трусливое «я»!

ДИН. Можно ли мне сказать президенту Франклину со всей оп­ределенностью, что партия оружия для борьбы против британской монархии будет отправлена в Нью-Йорк?

БОМАРШЕ. Корабли загружаются, Дин, корабли загружаются.

ДИН. Как мне отблагодарить вас?

БОМАРШЕ. Не понял...

ДИН. Вы отдали нашему делу добрый год жизни; вы существуете на то, что сочиняете. Вы потеряли много денег. Вы снимаете дешевый номер, вы...

БОМАРШЕ. Пожалуйста, не унижайте себя глупостью, Дин. Сочинитель, если он хотя бы раз пересчитал свое искусство на деньги, не имеет право впредь брать в руки перо: он будет писать цифры, а не слова.

ДИН. Я запомню это на всю жизнь, Бомарше. Вы обречены на бессмертие в драматургии; как жаль, что никто не сможет знать, что именно вы стояли у колыбели новорожденной американской республики.

БОМАРШЕ. В Париже уже забыли, что я провел в их дома чудо века: водопровод. Не забывчивость страшна — клевета.

ДИН. Клевещут на тех, кто опасен глупцам и злодеям. Мне, например, передали подметное письмо; ваши недоброжелатели доносят, что вы, помогая нам, хотели создать в Испании акционерное общество по торговле черными рабами.

БОМАРШЕ (хлопает себя по карману). Здесь — письмо, которое я написал королю. Я знаю наизусть свои письма, послушайте: «Как же вы терпите, сир, чтобы ваши подданные оспаривали у других европейцев завоевание стран, принадлежащих несчастным индейцам, африканцам, дикарям, караибам, которые никогда ничем их не оскорбили? Как же вы дозволяете, чтобы ваши вассалы похищали силой и заставляли стенать в железах черных людей, которых природа сделала свободными и которые несчастны только потому, что сильны вы?» Хотел бы я посмотреть, дорогой Дин, кто решится во Франции, кроме меня, сказать это в лицо Людовику?! Поймите, монарх монархом; я же служу моему народу, идее свободы и закону.

ДИН. Я так и знал, что на вас клевещут.

БОМАРШЕ. Я видел честнейших людей, которых клевета уничтожила. Сперва чуть слышный шум, едва касающийся земли, пианиссимо, шелестящий, быстролетный, сеющий ядовитые семена. Чей-то рот подхватывает этот слух и пиано, нежно сует его вам в ухо. Зло сделано — дайте время, и оно прорастет! Оно движется, рифорзан-до! Пошла гулять по свету чертовщина! Клевета становится мнением, она выпрямляет спину, она — кресчендо — делается всеобщим воем ненависти и хулы! Другой бы испугался, затаился, скрылся, сник! Аптекаря или часовщика это может спасти. Но это не спасет литератора де Бомарше! Я глотаю по утрам сырые яйца — мне нужен зычный голос! Я читаю на ночь Вольтера — мне нужно вооружить свою ненависть! Я одеваюсь у лучших портных — мне надо злить клеветников! Я обедаю у Фукьеца — мне надо родить зависть, которая свидетельствует о растерянности и злобе недругов! Я актерствую! Я смеюсь, хожу по девкам, веселюсь! Я плачу ночью, занавесив шторы!