Юрий Домбровский - Рождение мыши

Я остаюсь, сижу, сижу, сижу — целую вечность, минуты что-то три сижу. Вот бы ты только знала, милая (и ты знаешь это, когда бываешь на сцене), сколько нервов надо, чтобы сидеть за коньячком, когда смерть стоит за дверью и тебя так и подбрасывает, потому что (ты подумай, милая!) браунинг в брюках, парабеллум в пиджаке — это, значит, ты сможешь отстреливаться минут сорок, а то и час, а ты сидишь как кролик в мешке и ждешь ножа!

В коридоре тишина — даже шагов не слышно. Вдруг поезд дернулся, ударился, загудел, как колокол, буферами и тихо пошел — усатый силуэт уезжает назад с занавески. Смотрю на дверь и вижу: тихо поворачивается ручка — раз вверх, раз вниз. Сейчас войдут. Осторожно (руки дрожат) — наливаю себе стакан коньяка и пью залпом — он проходит как вода, даже не жжет.

И вот: дверь настежь! Поезд уже грохочет, подрагивает и летит. Они, верно, этого и ждали. В двери группа — впереди Жослен, зеленый, но спокойный, за ним красивый рослый мужчина, похожий на Зигфрида, — он в сиреневом коверкоте, и другой, длинный, с желтыми волосами и костистым лицом — этот в форме.

Я поднимаюсь им навстречу, но Зигфрид делает знак рукой: „сиди!“ — и я опускаюсь снова. Тишина.

— Ну вот и преступный Габбе, — улыбается Жослен. (Я не Габбе — я подданный княжества Лихтенштейн Якоб Хазе.)

Все трое стоят и смотрят на меня, а у меня даже страха нет. Один зуд: физически хочется почесать мозги — так я истомился за эти две-три минуты. Только через добрый десяток секунд соображаю снять руку со стола и положить на колено — так ближе к браунингу. Правой поправляю галстук — возле парабеллума. Поезд летит и грохочет.

— Ну что, — спрашивает Жослен, — убедились?! Хазе, покажите им паспорт.

Я лезу за борт пиджака и берусь за парабеллум.

— А-а! К чему, Гyстав! — досадливо отмахивается Зигфрид в коверкоте. — И так все ясно! А? Гауптштурмфюрер, что скажете? Ведь и не похож даже! Вот осел!

— Ну, конечно, глупо, — равнодушно отзывается эсэсовец.

— Я вам говорил: он дурак.

И все трое опять стоят и смотрят.

— Да-а! — Зигфрид вынимает портсигар, берет папиросу, угощает эсэсовца и протягивает мне. Я беру, пальцы у меня уже не дрожат.

— Просто смех! — говорит Зигфрид, косясь на мою руку, и с шиком подносит мне зажигалку. Зажигалка особого рода: нагая женщина из нержавеющей стали. Чтоб прикурить, надо нажать ей на голову, тогда она вскинет ногу и оттуда забьет синий огонь.

— Ой! Ну-ка покажите, — говорю я, и он протягивает мне зажигалку.

— Сейчас таких уже не делают. Это старая французская контрабанда.

— А вы понимаете, господа, что, в общем, это прескандальное дело! — вдруг взрывается Жослен. — Вот представьте себе — я просто принял это как попытку обыскать мой багаж и задержать моего секретаря. И скажу тебе просто, Рудольф, если бы не ты…

Зигфрид вдруг решительно подходит к столику.

— А ну, господа, разрешите, я сяду.

Он достает из кармана блокнот, что-то быстро пишет и протягивает эсэсовцу.

— Читайте! И сейчас же послать!

Эсэсовец читает и пожимает плечами.

— Что опять не так? — зло взглядывает на него Зигфрид.

— Да нет, так, но… не слишком ли уж? Ведь какой-то Габбе там у них действительно был.

— Ну и что?

— И потом, он заместитель Сулье, и его арест… — Он опять пожимает плечами. — Не знаю!

— Не знаете! — глаза у Рудольфа колючие и злые. — А вот вы слышали, что сказал господин Жослен? А? И он прав! Ей-богу, он прав! — эсэсовец пожимает плечами. Зигфрид поднимается из-за стола. — Все! Идите, Гауптштурмфюрер! Ничего, неделю посидит, подумает! Идите!

Эсэсовец уходит.

— Вам не следует сердиться, — примирительно говорит мне Рудольф. — Этот Габбе — человек совершенно особого рода. — Он берет из моих рук зажигалку. — Нравится? Если бы мы встретились неделю назад, я бы мог ее подарить, а сейчас второй экземпляр у меня уже ушел… Да, совершенно особого рода! Мы охотились за ним год и уже набрели на его следы, как вдруг он исчез в Пруссию. И вдруг доктор доносит: „Габбе у нас“. Какой Габбе — тот самый? „А вот приходите — посмотрите“. Мы туда, а его уже нет, и тут получаем сведения из специальных каналов, что к этому самому Габбе приходило лицо Икс в форме майора. А за этим Иксом мы охотимся уже год, но даже фото его не имеем — такая это хитрая бестия. Ну и пошло… ничего, сейчас отсидит, дурак, с декаду — будет умнее.

— А до меня как вы добрались, господа хорошие? — спросил Жослен и наклонился, чтоб достать из-под дивана чемодан. — Что? Все агентура внешнего наблюдения или как ее у вас? — все она?

— Да… — заикнулся Рудольф.

Жослен открыл чемодан и вынул две бутылки рома.

— Ладно, не уточняю и не спрашиваю! Давайте пить! За что же? Ну только не за фюрера… ну его! Рудольф, предлагайте тост!

— Разрешите мне, — улыбнулся я. — Пью за то, господа, чтоб Гестапо наконец поймало этого Габбе. Это я из чувства мести — знаете, как я перепугался?

— Представляю, — коротко хохотнул Рудольф. — Как все пугаются. Но вы молодец, я смотрел на вас. Так! Пьем за железный крюк для Габбе. Люблю я хорошие тосты, господа!»

«Жослен курил, а я стоял у окна и смотрел. Все время проплывали развалины, рыжие и черные ямины, выбитая и выжженная земля — эту часть пути непрестанно бомбили. За столом сидел Рудольф, бывший журналист, бывший коллега Жослена, теперешний эсэсовец и, кажется, еще военный следователь, и пил коньяк: это был здоровый красивый парень с точным, по ниточке, пробором, длинным лицом и пустыми глазами, — я его запомнил, такие скотские лица запоминаются на всю жизнь. Он пил по маленькой (и для нас стояли стопки) и спокойно говорил о том, что все сволочи, конъюнктурщики: когда Германии везло, все нейтралы трещали о силе Германского меча, а теперь даже Швейцария и та то и дело требует занести в протокол какое-то свое особое мнение. Что-то не было у нее этого мнения в июле 1941 года.

Жослен наконец не выдержал:

— А вы бы что хотели? Чтоб мы тоже пошли ко дну вместе с вами? — огрызнулся он.

Я испугался, но Рудольф и бровью не повел.

— Типичный разговорчик всех пришей-пристегаев, — ответил он спокойно. — Ничего, ничего, господа, выиграет тот, у кого нервы крепче.

— Нет, — ответил Жослен, — сознаюсь, у меня нервы никуда. Я вот еду домой. Ну вас всех к дьяволу, господа! Я пробыл здесь всю войну, а под занавес пусть шлют другого. Мне все ясно и так. Ваша железная дева родила мышонка! Больше ждать нечего!

— Ну, что ж, — солидно пожал плечами Рудольф, — уходите! Правильно! Пусть посторонние убираются с арены. Финал будет ужасен. Фюрер пойдет на самые ответственные решения. Это теперь ясно!

Жослен насмешливо сказал:

— Ой, что-то давно мы уж это слышим. Но это какие же — самые ответственные?