Юрий Домбровский - Рождение мыши

Она резко спросила:

— Такой он дурак, этот зритель? Он не отличает уж, где анекдот, где драма.

— Ах, боже мой! Да ведь такая барынька и есть анекдот в наше время! — воскликнул он. — Демоническая натура сейчас сюжет для оперетки или «Крокодила». И она, прежде всего, пошлость и безвкусица. Ей просто не из чего расти, нет тех моралеобразующих сил, которые вызывали ее когда-то к жизни. Почва не та. А ставит кто?

— Нельский!

Он махнул рукой.

— Ну, совсем не будет добра! Начнет искать экономический фон, подводить социальный базис — приближать, дожимать, заострять — и сам собьется, вы все высунете языки. Ты-то кого играешь? Эту утопленницу?

Она засмеялась.

— Нет, ты что, совсем сегодня хочешь меня разжаловать! Такая я уж неинтересная? А Реневу — не хочешь?

Он отложил книгу.

— Эту обольстительницу? А ты с ней справишься?

Она усмехнулась.

— Ну, наверно, дорогой.

— Так ты в этом уверена? Почему?

— Да потому, что я актриса, дорогой.

— И только?

Она очень резко спросила:

— А что, мало?

— То есть скандально мало! А ты представляешь себе Реневу? Ну какая она? Ты когда-нибудь встречалась с ней, разговаривала, видела? Ты думала, как, откуда может возникнуть такая женщина? Постой! Вот Ренева хвастается, что она любит разбивать сердца и жизни, — скажи, откуда это у нее? Что это за Печорин в юбке? Или это просто так, для красоты слога говорится? Видишь, ты молчишь! Для тебя все это разные формы буржуазного флирта, так ведь? Значит, ты даже нехорошо понимаешь, о чем идет речь, — а раз так, то ни о каком вживании в образ и говорить не приходится. Я уж не говорю о том, что она лет на десять-пятнадцать старше тебя. — Он посидел, подумал. — И самое главное: это не только прожженная, но и смертельно уставшая баба. Все остальное ты найдешь, но где тебе взять ее пресыщенность, опустошенность? Таланта, милая, ведь мало — тут тебе и режиссер ничего не даст. Он не факир, ты не медиум, чтоб перевоплощаться в неведомое. — Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но он положил ей руку на плечо. — Нет, это ты плохо, плохо придумала. И ты, и Нельский — вы еще подумайте, а там поговорим. Я тогда тебе расскажу одну историю. В общем она похожа на историю Реневой. Только обольстительница была повыше рангом.

За дверью зазвонил телефон.

— Господи, кто же это в час ночи? — сказала она и вышла.

Он снова сел и взял Островского. Надо сказать все-таки Нельскому: старых лошадей полная конюшня, а он на такую роль берет чуть ли не девчонку, — он открыл книгу и стал искать нужную страницу. Нина с кем-то вполголоса говорила по телефону, и вдруг одна фраза заставила его прислушаться. Собственно говоря, не сама фраза, а тон. Ни с кем раньше Нина не говорила так. Но тон тоном, а и разговор получался странный.

— Слушайте! — сказала она зло, резко и тихо. — Но если вы сошли с ума, то я-то тут при чем?

«Швырнет трубку», — подумал он, но Нина вдруг, после небольшой паузы, очень спокойно добавила:

— А это уже шантаж. Вот вы меня сейчас шантажируете. — Опять пауза. — Ай, ну стреляйтесь, пожалуйста! Что — мне будет плохо? Нет, мне плохо не будет. И спокойной ночи, я хочу спать!

Николай быстро, наугад, раскрыл книгу, но Нина появилась еще не сразу. Она, наверно, еще минуты три постояла возле телефона и только после этого осторожно опустила трубку и вошла. Он читал, она быстро взглянула на него, убедилась, что он ничего не слышал, подошла к шкафу и стала возиться с посудой, и по тому, как в ее руках звенели чашки, он понял: она очень волнуется.

— Так, значит, ты мне не советуешь? — рассеянно, думая о другом, спросила она.

— Нет!

Она все осторожно, но, кажется, бессмысленно звенела посудой, а потом подошла и села за стол.

— Дай-ка папиросу! Спасибо! Так что за историю ты хочешь рассказать?

Он захлопнул Островского.

— С кем это ты так?

— A-а! чепуха! С подругой, — небрежно сморщилась она и махнула рукой. — Такая дуреха. Ты ее не знаешь!

— И ты с ней на таком высоком накале? — Она встала и что-то переставила на скатерти. — Чем же она так тебя шантажирует? — Она молчала. — Нина! Я же тебя спрашиваю.

Она вдруг резко повернулась к нему.

— Слушай! Но ты же видишь: я пришла и молчу, — значит, зачем же спрашивать? Нужно будет, я сама прибегу и попрошу: «Помоги!»

Он снова взял Островского.

— Хорошо! А тон почему у тебя такой?

Усиленно спокойно она ответила:

— А тон у меня потому такой, что я волнуюсь. Рассказывай, пожалуйста.

Он покачал головой (спросить с нее сейчас было бесполезно) и начал:

— История такая. Жил в Петербурге в пушкинское время, накануне декабрьского восстания, такой молодой, талантливый, умный мальчик — поэт Венивитинов. И вот в двадцать два года он увидел княгиню Волконскую и без памяти в нее влюбился. Это была действительно замечательная женщина. Чудесно пела по-итальянски — она и приехала из Италии, — писала французские новеллы. Была обольстительной собеседницей. Она даже Папу Римского очаровала. Пушкин так ее и титуловал: «Ваше Ватиканское кокетство».

— И какая она была из себя?

Он засмеялся:

— Вечный женский вопрос! Успокойся: как раз такая, как и ты, — высокая, золотоволосая, голубоглазая красавица. Пушкин так и величал ее — «Царица муз и красоты», Козлов — «Пери молодая», Баратынский — «Любимая краса» и, наконец, Венивитинов — «Волшебница» и «Моя Богиня». Влюблены в нее, наверно, были все, да и нельзя было не влюбиться, но дальше академического обожания дело не шло. Все это были солидные, достаточно опытные литераторы — то есть самый наторелый народец на свете, и очень всерьез они ее не принимали. Совсем иначе получилось с Венивитиновым. Мальчишка вспыхнул сразу, и началось «кружение сердец». Ее Ватиканское кокетство обложила его сердце и повела правильную осаду. Мальчишке оказывали предпочтение, его привлекали, допускали к чему-то, авансировали в надежде на что-то очень крупное, а потом отталкивали и взамен предлагали вечную дружбу, то есть: я тебе друг по гроб. А ну, как это ты поешь? «А на большее ты не рассчитывай», — так, кажется?

— Ай, ну какое это имеет значение? Ну дальше, дальше.

— А дальше она ему подарила античное кольцо из Геркуланума. Кольцо было обручальное, так он думал. Перед смертью, обращаясь к этому перстню, он писал: «Дружба в горький час прощанья любви рыдающей дала тебя залогом состраданья». Ты чувствуешь, как она четко противопоставила свою дружбу его рыдающей любви?

Пока он рассказывал, она внимательно смотрела на него, а потом почти враждебно спросила:

— Слушай, а что если это и была самая настоящая дружба? Ты, конечно, этого никак не хочешь допустить! По твоему тону я чувствую — стерва, и все! Так ведь?

Голос ее слегка дрожал, она волновалась, он усмехнулся.