Юрий Домбровский - Рождение мыши

— Нина Николаевна! — зовет он в отчаянии, и у него такое чувство, словно он кричит в окно уходящего поезда и знает, что его не услышат. — Нина Николаевна, а краб?!

Она выходит на свет.

— Что?!

— Да ваш краб — он еще жив? — спрашивает он умоляюще.

В тени у ворот слышен сердитый смешок и папироса описывает огненный полукруг — это тот сказал что-то колкое.

— A-а, верно! — вспоминает она и вдруг кричит: — Слушайте! Идите сюда! Если он жив, мы его отпустим, хорошо?

Он робко подходит и останавливается перед ней.

— У меня есть карманный фонарик, — говорит она. — Только ведь надо отъехать от берега, а где достать лодку?

— Господи, да я… — вырывается у него, и он не оканчивает, потому что это значит многое, а прежде всего: любовь моя, что там думать о какой-то лодке — да я не только лодку сорву с цепи — подумаешь, подвиг! — я катер уведу, только прикажите.

— Лодку я достану! — говорит он.

— Да? Так вот что: я пойду за крабом, а вы идите за лодкой и… только где мы встретимся? — Она думает и решает: — Вот! У каменистого берега, где ловили крабов, да?

И она бежит в ворота и дальше, в парк, между голубыми и белыми фонтанами, каменными физкультурницами — «В здоровом теле — здоровый дух!» — между черными кустами сирени, доверху полными тихим мучительным жужжанием.

Ему пришлось изрядно попыхтеть, прежде чем он перевернул и спустил на воду чью-то черную и лоснящуюся, как дельфин, лодку с крепким смоляным запахом. И только что он, измазанный, как черт, выскочил на берег, как пришла она. Краб сидел у нее в круглой шляпе с пером — в такой в ТЮЗах выходит на сцену кот в сапогах.

— Смотрите, — сказала она, — еще немного — и он был бы готов.

— Да, да. — Он с интересом рассматривал это чудовище, похожее на сторукого индийского бога. — Какой огромный, смотрите, у него уже пена возле усиков. А ну посветите! Слушайте, да он уже ослеп.

— Ну-ну! — испугалась она и схватила его за руку.

— А вот видите, белые пятна на этих стебельках? Это же у него глаза! Да, ослеп, ослеп, хотя, может быть, это… А ну едем!

Краба они выпустили возле огромной черной глыбины, похожей на купающегося слона, — остановили лодку, вынули краба из шляпы, и Макаров, осторожно перегнувшись, выпустил его. Здесь было неглубоко, и в желтых кругах света ясно виднелись водоросли, то комковатые и почти черные, как застарелая лягушачья икра или береговая тина, то светло-зеленые и аккуратно расчесанные, как волосы русалок. А между камней стояли прямые черноспинные рыбы и спали. Краб пошел на дно, упал на спину и с минуту пролежал неподвижно.

— Обмер! — сказал Макаров.

— А не умер? — сдавила она его плечо.

Ее волосы лезли ему в глаза, и ее висок бился рядом с его виском. Так они через борт лодки и смотрели на краба.

— Глядите, глядите! — крикнул он.

Сначала медленно заработали ноги, потом поднялись и опустились клешни, сначала одна, потом другая. Черные стебельки задышали и задвигались. На них уже не было белых пятен, краб перевернулся и встал. От лодки пошли волны, и прозрачные тени их набежали на него. Он все стоял, огромный, уродливый, резко выделяющийся даже среди подводных камней. Макаров опустил весло и ткнул его. И вдруг краб подобрался, припал ко дну, неуловимым крабьим движением метнулся не прямо и не вперед, а вбок — раз! — и исчез под зеленой глыбиной.

— Все! — сказал Макаров. — Ушел!

Она быстро обернулась к нему. Лодка покачнулась, и они стукнулись носами. Тут он увидел, что одна его рука лежит на спине Нины, — он вспыхнул и поскорее снял ее, но она только посмотрела и покорно опустила голову.

Двое прощаются на площадке перед санаторием. Уже рассвело, и слышно, как по всему городу утомленно, кончая ночную смену, брешут псы. В кустах затренькали первые зарянки. Но кузнечики еще молчат, город еще спит, спит, спит…

— Ну иди, милый, — молит она, — иди, а то увидят.

Он вновь обнял ее.

— Ну иди же, — повторяет она жалобно и покорно, — мне же надо выспаться. Смотри, какие у меня глаза.

Он осторожно целует ее в глаза.

— Но когда же мы увидимся?

Она вздохнула.

— Вот видишь, какой ты! — говорит она с нежным укором. — Ты хочешь у меня забрать все, все, а мой Николай ведь жив. — Он в страхе смотрит на нее — она впервые произнесла это имя.

— Ниночка, — спрашивает он, — при чем тут твой Николай?! Почему он твой? Неужели ты хочешь…

Она бледно улыбается.

— Милый! — отвечает она очень ласково, но так, что у него опускаются руки. — Милый, я больше уж ничего не хочу, понимаешь — ни-че-го!!

Она берет его руки и крепко жмет их тонкими сильными пальцами.

— Прощай, милый, это все! Завтра я уезжаю! — И быстро идет к санаторию. Вот она уже прошла площадку, вот она обогнула бронзовых дельфинов, вот она…

— Ниночка! — кричит он. — Ниночка, подожди!

Она оборачивается и, продолжая идти, смотрит на него, и он сразу осекается — это так, как будто та мраморная девушка подняла наконец ресницы и посмотрела на мир.

Он останавливается, и она уходит.

А в воротах все на том же месте стоит доктор Григорьян. Он тоже не спал, и поэтому лицо у него усталое и задумчивое.

— Ну, Ниночка Николаевна, — начинает он, но она легко отстраняет его и, даже не поглядев, проходит мимо.

Навстречу ей опять улыбаются гипсовые физкультурницы — одна с веслом, другая с мячом, и снова черные кусты сирени наполнены тем же мучительным жужжанием. В ней же теперь все было тихо и спокойно; она знала, что бы там ни было, а Николай приедет и она его дождется. Вот нашел же ее этот его двойник, и краб тоже досиделся до своего часа. Сейчас он уже опять под своими родными камнями. Все, что хочет жить, то и будет жить!

В комнате она не спеша разделась, аккуратно развесила и расправила свое платье и в одних трусах и лифчике прошлась к окну и обратно. И тогда из зеркального шкафа вышла ей навстречу высокая женская фигура с сильными и нежными руками, чистым телом, точно вылитым из куска авиационной стали, и лицом, выписанным на снегу тончайшей акварелью.

И, улыбаясь, Нина тихо спросила:

— Ну что, брат мой осёл, доволен ли ты мной? Оставишь ли ты теперь меня в покое?

Макаровы поругались. Он сидел на кушетке, а она пересчитывала посуду и раздраженно говорила:

— Всю войну ждала, как дура, посылала, посылала посылки, а ведь это так: всю ночь на улице, а утром иди в больницу — работай!

— Катя, я тебе, конечно, очень благодарен, — сдержанно начал он и нервно вынул портсигар, — но…