Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

— Да, именно его.

— И… тщательно взвесили?

— Старался.

— Заметно, — сказал он одобрительно. — Слово на месте. Это очень важно, чтобы оно было на месте. Потому что в каждой по-настоящему сделанной фразе все слова должны быть избраны безошибочно, и могут быть избраны не какие-то другие, а только они.

Ушел он так же неожиданно, как и пришел: кивнул, резко шагнул через порог и осторожно прикрыл дверь.

Позже я заметил на столе футляр от его очков, перчатку и перетянутую узлами кошлатую веревочку непонятного назначения; он не случайно жаловался на рассеянность.

Я еще долго стоял посреди номера, веря и не веря встрече. Так вот он каков, Бабель, невысокий, подслеповатый, милый нескладёха с широко открытыми на мир улыбчивыми глазами, с тонким оттенком горечи в изгибе губ. И, как это случается в жизни, у меня лишь теперь, когда он ушел, появилось множество неотложных и важных вопросов к нему. Однако их приходилось отложить до следующей встречи, которую обещали забытые им вещи: перчатка, футляр для очков и непонятная узловатая веревочка.

В течение трех дней я несколько раз звонил на квартиру Сыркина, редактора областной газеты, но никто не отозвался. А потом у меня в номере задребезжал телефон, и я услышал в трубке знакомый веселый голос:

— Вот и отлично, что я вас застал, и, значит, с добрым утром!

— Спасибо, — сказал я, — и позвольте пожелать вам доброго вечера.

Он несколько секунд молчал, тяжело дыша в трубку, потом спросил недоверчиво:

— Наверное, вы шутите? Неужели вечер?.. Ой, дела! Извините, но тут виноват известный писатель — граф Толстой, создавший изумительную «Исповедь», от которой я не мог оторваться до этих минут… Итак, добрый вечер, и, если вы подождете меня в «Каменном доме», я зайду.

Вскоре он осторожно постучался в дверь, медленно шагнул через порог, снял очки и, протирая стекла платочком, сказал почему-то строго:

— О литературе и литераторах больше ни слова. Жизнь широка, необозрима — и мало ли других интересных тем? В прошлый раз я был, пожалуй, многословен, за что и наказан: у меня случилась неприятность.

— Нет, в прошлый раз вы были даже молчаливы. И никаких литераторов мы с вами не вспоминали.

— Тем более. Значит, оба мы думали о них. Потому у меня и случилась неприятность.

— Она поправима?

— В том-то и беда, что нет. Живи я в гостинице, этого, конечно, не произошло бы.

— Вы рассорились с хозяйкой?

Он небрежно махнул рукой.

— Не помню. Кажется, рассорился. Если у тебя исчезает вещь, без которой ты не можешь работать, тут, конечно, легко утратить самоконтроль.

— Ясно. У вас исчезла записная книжка.

Он медленно опустился на стул, нахмурился, прикусил губу.

— Хозяйка этого не понимает. Вернее, делает вид, будто не понимает. Однако она и виновата. К моему письменному столу приближалась только она.

Я посоветовал ему попытаться восстановить записи: если вспомнить одну-две даты, один-два факта, какую-то подробность, фразу, — память подскажет дальнейшее, лишь бы отыскать этот «крючок».

Некоторое время он смотрел на меня растерянно, и веки его часто мигали.

— Позвольте, что это за «крючок», если утеряны и леска, и поплавок — вся удочка? Но вы еще ничего не поняли. У меня, понимаете ли, была веревочка, немного кошлатая, с узелками, сантиметров этак с тридцать длиной. Дело привычки или, как хотите называйте, но я без этой веревочки не могу усидеть за письменным столом и десяти минут. Какая в ней «тайна», не знаю. Монах привыкает к четкам; другой резину дни и ночи жует; третий гнилые яблоки в ящике письменного стола хранит; четвертый… э, да мало: ли разных привычек? Что может быть проще и безобиднее моей веревочки? И что может быть сложней, если она — единственная такая? Хозяйка всю обстановку квартиры на дыбы поставила, но моей веревочки нет.

Горе его было искренне, и по тому, как он хмурился, теребил угол скатерти и настороженно поглядывал на меня поверх очков, видимо, не без досады ожидая дальнейших расспросов, а может быть, и насмешки, я понял, что в душе этого пожилого, лысеющего человека, прочитавшего (как он недавно упомянул в разговоре, когда мы дегустировали «Бердянскую березку») не менее ста пудов книг, жили в обнимку мудрец и ребенок..

Мне припомнилась книга Василия Головнина, славного русского морехода: в трехлетнем японском плену у него накопился целый жмут веревочек с узелками, и это был удивительный дневник, в котором каждый узелок означал памятный эпизод пережитого. Бабель слушал с интересом и, вздохнув, сказал решительно:

— Пожалуйста, собирайтесь.

— Куда?

— Мы явимся к хозяйке, и вы расскажете ей о дневнике Головнина. Пусть знает, что это такое — узелки! Действительно, из-за какого-то паршивого английского ключа от квартиры она мне устроила настоящий допрос с пристрастием, а моя пропажа для нее ничего не значит: экий, дескать, пустячок — веревочка! Вот мы придем, и вы ей расскажите…

И только теперь я вспомнил о тех его «пропажах», что лежали в ящике моего письменного стола.

— Ключ? Вот ваш английский ключ, и футляр от очков, и перчатка, и какой-то шнурок — все это вы ухитрились забыть у меня.

Я отодвинул ящик стола, и Бабель всполошенно замахал руками, быстро и осторожно приблизился к ящику, схватил узловатый шнурок, бережно расправил его на ладони.

— Чудо! — прошептал он растроганно. — Да, свершилось чудо, и вы можете просить у меня любую половину царства — она ваша!

— Вы очень добры, Бабель, но ваш подарок для меня обременителен. Меня вполне устроит ключик от одного сейфа.

Он смотрел озадаченно.

— Вот это, пожалуй, не смогу.

— Сможете. Там, в этом сейфе, у вас напильники и отвертки, особый наждак и тиски.

Бабель развел руками; они показались мне странно короткими.

— Не понимаю.

— Я хочу, чтобы вы рассказали мне… В общем, вечер сегодня отличный, и мы пройдемся по городу, и вы расскажите мне…

— Минутку, — прервал он мягко. — Рассказывать будете вы, я люблю слушать.

— Но я сохранил вашу веревочку, и, если она вам дорога, можете считать себя связанным ею. Вы расскажите мне все, что я попрошу.

За выпуклыми стеклами очков зрачки его глаз казались огромными.

— По крайней мере, объясните мне, что это за сейф, тиски, отвертки, напильники?

— Я очень хотел бы знать подробности: как вы работаете над рассказом. И особенно мне хотелось бы узнать, как вы накаляете, куете, закаляете иную фразу, что она получается у вас кованная, с затаенным звоном и с тем осадком страсти, что въедается в память и пьянит. Учтите, эта наивная просьба не случайна; «звезда полей» до сих пор светится надо мной по ночам.

Он долго молчал, пристроившись у стола, в уголке, растягивая и прощупывая свою веревочку.