Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

Редактор слыл газетчиком не только опытным и умелым, но еще и неистовым, и потому не лишенным некоторых причуд. Иногда, поручая задание, он намеренно не договаривал чего-то, полагаясь на умение журналиста моментально схватывать суть дела, как бы проверяя это умение и неожиданно, резко раздражаясь непонятливостью. Впрочем, он быстро «отходил», а сотрудники мирились с его крутым норовом потому, что жил он газетой, дышал ее бесконечными, всегда неотложными, накаленными делами.

Я не стал расспрашивать о подробностях задания, записал адрес и повесил трубку.

В 19.50 минут я вошел в подъезд дома, припоминая, что когда-то здесь уже бывал, и, безотчетно волнуясь, остановился перед знакомой дверью. С довоенной поры прошло много времени, и какого времени, — но еще бы не вспомнить; здесь жил Бойченко. Я словно бы снова услышал значительную, чуткую тишину его квартиры: в ней было принято говорить вполголоса, и даже сдержанный стук ходиков казался непозволительно громким. Но вот дверь широко и стремительно распахнулась (в прошлом она никогда так резко не открывалась), и до меня донесся веселый шум, говор, смех; мелькнули знакомые лица писателей (Павло Усенко, Иван Ле, Борис Котляров) — и кто-то уже заботливо усаживал меня за праздничный стол, а я в удивлении, в смене чувств не тотчас рассмотрел, что это и был мой строгий редактор. Бойченко полулежал на высокой горке подушек — тихий, сосредоточенный, с почти прозрачным лицом. Ему, видимо, нравилось это необычное многолюдие в его квартире, он чутко прислушивался к застольному разговору, и на губах его теплилась улыбка.

Непривычно веселый и торжественный (теперь-то-я его рассмотрел), редактор продышал мне в ухо:

— Я знал… Для вас это приятная неожиданность, — очень приятная! — ведь правда?..

Он бережно поднес мне плотный лист бумаги, и я прочел Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Бойченко Александра Максимовича орденом Трудового Красного Знамени. Почему-то мне захотелось еще и еще раз перечитать эти крупные, четкие строки, и, перечитывая их, я видел сквозь буквы огромный обрыв скалы и человека на малом выступе, над пропастью, прильнувшего к телу камня, и пока я смотрел на упрямого смельчака, чья-то невидимая рука ощутимо сжимала мне сердце, — сжала и легонько, ласково отпустила, и сразу же стало свободно дышать. Тогда я понял, что это сильная радость волной пронеслась сквозь меня, и едва лишь понял это, как услышал знакомый голос:

— Кажется, кто-то пришел?

Бойченко назвали мое имя. Я встал и подошел к постели. Он помолчал, потом сказал тихо:

— Спасибо. Вот что, присядьте возле меня. Как тогда, помните, когда мы «прощупывали» первые главы. А сколько времени пронеслось — лавина! Что ж, со мной снова произошла неприятная штука — ампутировали ногу. Впрочем, это уже в прошлом. Уже пережито. Главное, что первая часть трилогии закончена и я настойчиво работаю над продолжением, работаю с увлечением, с полной отдачей сил. Но… вы верите, что я закончу и вторую часть?

Некоторое время он прислушивался к тишине, вдруг заполнившей комнату, и голубая жилка на его виске напряженно пульсировала.

— Да, — сказал я. — Верю.

Он весь встрепенулся и спросил поспешно:

— Почему… верите?

Я бережно взял его руку.

— Потому что человек на скале, — помните этот образ? — лишь может показаться одиноким. К счастью, душевное одиночество ему неведомо. И удерживает его на высоте не столько выступ камня, сколько другая, надежная, хотя и незримая опора — ощущение строя, шеренги, колонны, шестое чувство: чувство плеча.

Бойченко смотрел чуточку в сторону, напряженно прислушиваясь, но я не тотчас понял, что он не видел меня.

— Спасибо, — задумчиво, твердо выговорил он. — Я воспринимаю ваши слова как доброе напутствие. Да, я закончу повесть… — И улыбнулся. — Но, если уж напутствие, то в соответствии с традицией… Вот что: пожалуйста, пусть нам нальют вина. Представляю, как изумится мой доктор! Впрочем, он добрый, простит… Итак, за жизнь… за радость жизни! — Он колебался какие-то мгновения. — И за манящую, трудную даль дорог!

Мне надолго запомнилась та особенная минута, я знал, что она запомнится. Александр Бойченко был кристально искренним человеком. Истерзанный и распятый, он исповедывал радость жизни. Безногий, мечтал о далях дорог, — и они открывались перед ним реальностью в просторах его трилогии.

На бессчетных ухабах будней, когда мне приходилось очень трудно, я, случалось, вспоминал ее, ту минуту простого и высокого откровения, как пример, и она словно бы возвращалась из времени, врачуя царапины и ушибы.

Жизнь постоянно щедра на поучительные примеры. Их только следует замечать. Мне иногда не верится, что Саши Бойченко уже давно нет с нами. Все же он есть. Читается, живет его книга.

Должность военного корреспондента не из спокойных: еще открывая дверь кабинета, я знал, что без важной причины редактор не позовет.

Он кивнул мне и подал пакет вместе с командировочным удостоверением.

— Выехать сегодня. Сейчас. Письмо вручить лично командующему Шестидесятой армии.

— Есть, выехать сейчас… Адрес?

— Адрес на фронте, — сказал редактор. — Вы должны встретиться с командующим и взять у него беседу: продолжение нашего наступления, ближайшие перспективы. Биография генерала — подробно. Эта запись беседы должна быть им визирована.

— Есть, взять беседу и завизировать, — повторил я, должно быть, не очень уверенно, потому что редактор быстро взглянул на меня и тотчас стал еще строже.

— Не вздумайте возвращаться «порожняком». Желаю доброго пути.

Я мог бы задать ему несколько вопросов или, по крайней мере, один из них: «А что, если командующий меня не примет? В пору больших событий на фронте ему не до пространных бесед с газетчиками, тем более, не до экскурсов в детство». Однако я знал редактора: в этом внешне болезненном человеке таился запас неистовой энергии, всецело отданной газете, ее сложной внутренней жизни, ее сердцебиению, и такого же отношения к делу он требовал от других. Уверенный, что командировка редакции — документ наивысшего авторитета, своего рода универсальный пароль, он не допускал мысли, что задание может быть не выполнено, а если журналиста смущали возможные трудности, шефу или «деду» об этом, во избежание бури, не следовало говорить.

Я вернулся в приемную с чувством, которое, наверное, испытывает бегун на старте: задача не легка, но выполнима, и, значит, прочь сомнения, — за дело.

Секретарша как будто знала что-то: мило улыбнулась и подала мне солидный блокнот и два дефицитных карандаша.

Мельком я снова взглянул на свое командировочное удостоверение: машинописный текст был выбит крупно и четко: «К генералу Черняховскому Ивану Даниловичу».