Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

— Что шумишь? Не надо шуметь, Матвей… Слышишь?

У Гансюка был спокойный, почти нежный голос. Он никогда не волновался, говорил с паузами, взвешивая каждое слово. Все события фронта, подчас даже что-нибудь незначительное он старался объяснить подробно и последовательно, как лектор.

В нашем обозе и скрип колес был похож на бред. В этом странствующем лазарете, над которым даже небо казалось огромной, сплошной, зеленой лихорадкой, голос и улыбка Гансюка удерживали людей — их тяжелую, больную ярость.

Серыми осенними днями мы тряслись на разбитых бричках мимо опустевших шахтных поселков, глохли от стонов и уже привыкли к тем последним, молчаливым расставаниям, которые не обещали встреч.

Мы были рады теплу жилья, спокойствию земли под ногами, когда, наконец, обозу было приказано задержаться в небольшой деревушке на берегу Донца.

Раненых разместили в школе и в избах неподалеку.

Нам счастливо удалось уберечься от тифа. Но тень его, казалось, следовала за нами по пятам. Я заметил встревоженность Гансюка. Он беспрерывно дымил своей большой трубкой и по ночам часто бродил около коек лазарета, прислушиваясь к дыханию больных, тяжело о чем-то раздумывая.

Целыми часами он просиживал около койки Матвея, внезапно заболевшего несколько дней назад. Похоже, что с болезнью Матвея у Гансюка возникла любовь к нему. Матвей бредил фронтом. В голосе его звучали стальные ноты. Он, казалось, больше изнемогал от ненависти, чем от болезни. У него были явные признаки тифа. Поэтому Гансюк распорядился перевести его в небольшую отдельную комнатку около продовольственной кладовой. Здесь почти никто не беспокоил Матвея, разве только повар, приходивший за мукой или пшеном.

Я наблюдал за Гансюком. Я видел, он много страдал, но страдал молча. Он словно ломал в самом себе какие-то пружины и все же находил радостную силу улыбаться. Как-то, когда мы поили на реке лошадей, Шурик сказал:

— Фигляр этот хохол. Не больше.

Я не понял сначала.

— Кто? — спросил я.

— Гансюк твой. Кто же! — Шурик сидел на худом вороном жеребце, слегка свесившись набок. В воде зябко дрожало его светлое девичье лицо. Оно качалось и плыло в тусклых отсветах зыби, а мне казалось, будто он нарочно кривляется.

Я дернул повод, осадил коня. Копыто опустилось прямо в это легкое отражение.

— Ты знаешь, кто ты за это? — сказал я хрипло, так как в горле моем сразу образовался нарыв. — Знаешь, гад?

Он выпрямился.

— Болван, — промолвил он ласково. — Надо быть выше авторитетов! Ну что он, твой Гансюк? Тоже Александр Македонский…

Я не ответил. Повернув коня, я поехал обратно в деревню. Шурик насмешливо свистнул мне вслед.

Вечером я не смог дежурить в лазарете. Зеленый свет луны ломился в окна, осыпался в проходах, густой, зернистый, как песок. Он даже хрустел у меня на зубах. Я отпросился с дежурства, но сразу не пошел домой. Мне нужно было обдумать все — слова, тон, усмешку Шурика. Я вернулся к реке и здесь, на берегу, долгое время сидел на пне, слушая легкий звон волны и шорох осыпавшейся гальки. Я ничего не обдумал и ничего не решил — это просто сбывалось предсказание Шурика. Я уже был болен.

Путь от реки домой теперь растянулся на много верст. Я шел долгие часы. Деревня, степь вокруг — все было мертво и глухо. Именно поэтому меня так обрадовал человеческий голос.

— Васька, — сказал кто-то рядом. — Гансюк тебя звал. Пошли.

Это был Иван Мухин, наш обозный конюх и вестовой.

Гансюк жил неподалеку от лазарета, в тесной комнатке, сразу за входной дверью. Поднимаясь по ступенькам, я услышал знакомый смех.

Мухин открыл дверь. Это смеялся Шурик. Он сидел на низенькой кроватке Гансюка, веселый, возбужденный. В его больших глазах плясали огоньки — отражение лампы.

— Вот он, мурлыка обидчивый, — сказал Шурик, оборачиваясь ко мне и продолжая смеяться.

— Ладно, об этом не надо, — почему-то со смущением попросил Гансюк. Он легонько отодвинул измятую пачку писем.

— Что это? — спросил я.

Лицо его посветлело.

— Письма перечитываю… от мамаши. Старенькая она, одинокая.

Шурик заметил солидно:

— Вояка. Все-таки не забываешь?

— Зачем же? — удивился Гансюк. — Сын везде сын. Любовь… Таков он — человек.

Мне стало тепло от этих слов и этой улыбки.

Гансюк отложил трубку и старательно оправил усы. За эти сутки лицо его стало бледнее, резче очертились скулы и морщины вокруг рта.

— Дело вот в чем, Василий, — начал он негромко. — Ты парень бывалый, хоть и молодой. Знаешь эти места. Трудное положение выходит… Осталось двадцать пудов муки. В деревне нет ни черта… Рыбой живут. Значит, на один день у нас запасы…

И поднял сухие серые глаза.

— Ну?..

У меня гудело в голове. Дергался, бил маленький колокол, — нервами глаз я ощущал его рывки и удары.

— Я думаю, Гансюк, — сказал я.

Колокол запел надменно: дум… дум… дум…

— Я думаю, что за один день…

…Динь… день… Динь… день…

— Нет, я не знаю, — сказал я с отчаянием, стараясь нащупать спинку стула.

Гансюк вскочил из-за стола:

— Что с тобой, Василий?

— Я говорил тебе, заболеешь! — крикнул Шурик. — Говорил! — Но в голосе его не слышалось и признака злорадства.

— Иди сейчас же домой и ложись в постель, — приказал мне Гансюк. — Дойдешь?.. Мухин, разбейся, но достань молока. Хоть один стакан, понимаешь? Шурик, помоги Василию.

Мы вышли из комнаты. По-прежнему сыпался крупчатый свет луны, улица стала желтой, как пустыня.

На углу недостроенного дома Шурик остановился, легонько взял меня за плечи:

— Слушай, Васек… неужели ты подумал… там, на речке… Неужели серьезно подумал?

Мне некуда было скрыться от его глаз. Они обнимали меня, ласкали и несли. Я почти осязал их голубую теплынь.

— Ладно, Шурик… Ну, прости, и точка.

Он смутился:

— Зачем? Ты ведь ни в чем не виноват, а Гансюк только посмеялся.

— Ты даже… рассказал Гансюку?

— Ну да!

Теперь мне стало еще более стыдно;

— Ты молодец, Шура!

Но он прервал меня, становясь сразу строгим:

— Домой тебе, конечно, нечего идти. Пойдем в лазарет… Сам за тобой буду смотреть, Вася… — и почти насильно повел меня в здание школы.

Я лег на свободную койку в комнате Матвея.

Матвей не спал — к нему уже вернулось сознание. Мне была хорошо видна его громадная, покрытая волосами шевелящаяся рука, брошенная на одеяло. Погруженная в лужицу света, она дымилась.

Я долго следил за этими прозрачными рыжеватыми струйками дыма. Они росли, росли. Потом стало совсем темно. Круглый зеленоватый предмет, висевший за окном, скользнул за раму.

Сквозь жаркую дремоту я услышал голос Матвея:

— Кто это?.. Погоди!..

Хрустнула, затряслась койка:

— Стой!

Он задохнулся, тяжело захрипел, падая на пол.