Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

Станичные ребята растерянно молчали, и он закончил:

— Я не приглашаю всех вас, друзья хлеборобы, на завод. Тех приглашаю, кто верит в свой характер, в силенку. На фронте случается такое, что на особо ответственное дело вызывают добровольцев. Давайте думать, что цех, где рождается металл, тот же фронт. Итак, я вызываю добровольцев.

Задумавшись, Макар сказал:

— А когда у вас на заводе выдают в ночную пору плавку, тут, на кубанской стороне, над морем, словно бы всходит солнце…

Заводской почему-то усмехнулся.

— Значит, красиво?

— Красиво, — сказал Макар.

— Может, учиться тебе на художника, паренек?

— Я потому про эти ночные зори вспомнил, — сказал Макар, вставая из дальнего ряда и приближаясь к столу, — что каждый из нас тут, на земле кубанской, заприметил их с детства. От рук человеческих то сияние светится и многих из нас давно манит.

— Романтика — дело заманчивое, — молвил с улыбкой заводской. — Что ты решаешь, парень?

— Про себя я твердо решил, — сказал Макар. — Важно, чтобы и другие решили. Ежели там, у печей, нужны с характером — записывай. К сталеварам записывай. Выстоим.

Так молодой станичник — Макар Мазай, сын красного конника Никиты Мазая, вызвался в дальнюю дорогу, длиною, как оказалось, в десять с лишним лет, — дорогу с высокими перевалами, с трудными радостями, с большими испытаниями судьбы.

Понятие душевного контакта меж двумя людьми и просто, и одновременно сложно. Пожалуй, тут многое зависит от того, как спрашиваешь и как слушаешь. Существует уровень активности в беседе, некий «градус нагрева», и достаточно подчас лишь одной скучной интонации, чтобы собеседник выключился и умолк.

Мне было интересно слушать Макара, и я не позволял себе «подталкивать» его вопросами или выражением чувств. Ему и действительно еще никогда не приходилось так последовательно пересказывать прожитые годы, и, наверное, поэтому он увлекался: все же батрачок из Бейсуга верно пошел на огонек и уже чего-то добился в жизни. (Он так и сказал: «Чего-то»!)

Через два дня мы встретились на заводе: Макар уже закончил смену, помылся в душевой, переоделся и пообедал, но домой не спешил, — его интересовала скоростная плавка Шашкина.

Так мы снова очутились в мартеновском, и Макар, посмеиваясь, стал вспоминать свои первые памятные переживания в этом огненном цехе.

Их было пятеро, ладных кубанских парней, в синих картузах с лакированными козырьками, с лихими чубчиками, вьющимися на ветру. На пароходе они держались тесной группкой и не то чтобы робко, но вполне независимо: мы, мол, никого не затрагиваем, и нас не тронь.

С пассажирского причала, вскинув за плечи котомки, они прошагали знойными улицами глинобитного черепичного Мариуполя к дому, который был всем здесь известен и назывался биржей труда, выложи, ли свои вербовочные бумаги, взамен получив печатные ордера, и веселая девушка за окошком нарочно громко сказала подружке:

— Ну и парни прибыли — на загляденье! А какие на них картузы!

— Как думаешь, — спросил Макар у Игната Малого, впрочем, малого только по фамилии, а ростом почти под второй этаж, — посмеялась над нами девка или она всерьез?

Игнат хорошо знал себе цену и ответил с уверенностью:

— А конечно, на полном серьезе! Наших, кубанских, сразу, брат, видать!

Мимолетное слово, взгляд или улыбка, быть может, и незначительны сами по себе, но молодость доверчива, и на все у нее особенные мерки, и, видимо, потому пятеро молодых кубанцев так уверенно, осанисто и важно миновали проходную будку завода, направляясь в мартеновский цех.

То, что случилось через какие-то минуты, Макару запомнилось на всю жизнь. У входа в цех, у огромных ворот, через которые свободно проходят паровозы, станичников остановил пожилой рабочий, взглянул на их пропуска и кивнул на калитку, врезанную в створку ворот;

— Вам к Ивану Семеновичу Боровлеву. Он сам такие дела решает. Топайте, хлопцы, к девятой печи.

Макар первый толкнул врезанную калитку и ступил через высокий порог. Внешне и эта калитка, и порог были самые обычные: плотно сбитые, крашеные доски, но именно здесь и проходила черта, что отделяет привычный мир от мира огненного, фантастического.

Огромный пролет мартеновского цеха бушевал ослепительным огнем — в открытом квадрате ближайшей печи неистово вихрилось белое пламя; оно полыхало и над огромным обугленным ковшом, который медленно двигался над железнодорожными рельсами, двигался прямо на Макара, весь — ярость немыслимого накала, вместилище чудовищных стихий. Словно бы крылья невероятного размаха, могучие и одновременно призрачные, трепыхались и бились под высоченными сводами здания, и смутные тени всполошенно мчались по стенам, по стеклам окон, по пыльной земле — падали, взлетали, рушились от вспышек, росплесков, сполохов света, а там, у распахнутого квадрата печи, за которым бурлила кипящая сталь, спокойно стоял человек, опираясь на длинный металлический стержень…

Первым порывом Макара было — крикнуть этому человеку, чтобы поостерегся огня, чтобы посторонился бурлящего жерла печи, но огонь вдруг ударил откуда-то сверху и одновременно со стороны — раскаленной поземкой завьюжился у самых ног Макара, и, уже не помня себя, только слыша испуганные возгласы друзей кубанцев, Мазай шарахнул из цеха через порог, а потом, оглядевшись, понял, что ничего особенного не случилось.

Старому мастеру цеха Ивану Семеновичу Боровлеву кто-то не без ехидства доложил, что к нему прибыло молодое подкрепление: парни, мол, на подбор, однако очень стеснительные, топчутся у двери, а войти не решаются.

— Приведите их сюда, — приказал Иван Семенович. — Застенчивость — не трусость, а скорей уважительность. Я просил подобрать мне для резерва надежных парней: это они, как видно, и явились.

Еще через десять минут Боровлеву сообщили, что в цех молодцев кубанцев и мостовым краном не затащить и что они ждут его для переговоров на свежем воздухе, в холодке.

Человек постоянно занятый, деловитый, в меру суровый, Боровлев ругнулся в сердцах, что с ним иногда случалось, но молодым подкреплением все же заинтересовался и вышел к станичникам за ворота.

Надо сказать, что в те памятные тридцатые годы старый опытный сталевар Иван Боровлев был в среде металлургов Украины знаменит по заслугам. А человеку знаменитому зачастую, как известно, свойственны отдельные резкие черты. О Боровлеве говорили: крут и завзят. Он и внешне выглядел сдержанно разгневанным. Быть может, суровая профессия так закалила его характер, что посторонним казалось — к мастеру и не подступись. А близкие знали: в глубине души он был человеком отзывчивым и добрым.