Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

Всю ночь мы бродили по селу — пили из криницы воду (она была душиста и светла), потом вышли на большой шлях. Пыль дороги казалась серебряной от луны. Дорога уходила прямо в небо. Мы не заметили, как упала роса, как бледная заря поднялась на востоке.

Прощаясь со мной около сада, Гансюк спросил:

— А ты сам, Василий, что это не спишь по ночам?

Я отвел его на пригорок, показал на далекий горизонт:

— Как же тут спать, Гансюк? Пять верст до моего поселка, не больше.

— Так, — согласился он, подумав. — Понимаю. — И, резко повернувшись на каблуках, скрылся за сараем.

На другой день он встретил меня с улыбкой.

— Выступаем, Василий, — сказал он радостно. — Прямо на передовую линию выступаем.

— Приказ?

— Да. — И потянулся за трубкой, весело щуря глаза.

Я не был удивлен — целые пять дней мы ждали этого приказа. Но за улыбкой Гансюка крылось что-то еще, что-то такое, о чем он медлил говорить. Я ждал. Когда в тесной накуренной комнатке мы остались вдвоем, он сказал с грустью, но спокойно:

— А нам с тобой, Васенька, час расстаться. Третьего дня твой поселок освобожден, и ты пойдешь домой. Что ж, наша победа обеспечена и есть указание: самым молоденьким да престарелым — по домам. О, не печалься, паренек, дома тоже достаточно работенки: шахты нужно восстанавливать: уголек добывать.

Я растерялся:

— А наступление?..

— Как видно, обойдемся без тебя.

Он встал, открыл окно.

— Признаться, мне тоже грустно, Вася. Свыклись мы, оно и жаль. Но, — он снова улыбнулся, — выдержим!.. Ничего!

В обед я пошел прощаться с товарищами. Вскоре Гансюк опять вызвал меня. Теперь он был серьезен.

— Кстати, есть поручение, — сказал он. — Привели к нам тут одного бритого. Что он за птица — некогда разбирать. Одно слово — пешка. Мелочь. Белогвардейская шантрапа. Свести его надобно как раз в твой поселок. Сдать в ревком, понял? Там и винтовку сдашь, и арестованного.

Это был мужчина лет тридцати пяти, коренастый, несколько сутулый и очень спокойный. Лицо его было тщательно выбрито. Тонкие, слегка выпяченные губы очерчены горькой морщинкой. Брови густые, с некоторым напряжением вздернутые к вискам. Когда он сдвинул темную помятую кепку, лысина его сверкнула, как панцирь.

Он был лыс, этот с виду еще молодой человек.

— Вот он… спутник твой, — небрежно кивнул Гансюк. — Смотри… Робок и жалок.

Лысый спросил тихо:

— Это что ж… кончать?

Гансюк не ответил.

Он молча проводил нас до окраины села. Прощаясь, он крепко стиснул мою руку:

— Не подумай, что так… ради мамки отпускаю. Нет. Крепкий народ нужен везде. А ты стал крепким.

Внезапно мне захотелось так много сказать Гансюку. Но его глаза смотрели строго, он словно испытывал меня в последний раз.

— Спасибо, Гансюк, — сказал я, — за все… за всю нашу дружбу. — И, вскинув винтовку, пошел вслед за лысым.

На пыльном перекрестке дорог, около ветряка, на косогоре, лысый остановился.

— Дальше, я думаю, незачем идти, приятель, — сказал он печально и сдернул кепку, — Кончай…

Лицо его стало совершенно белым, глубже врезалась морщинка на щеке.

— Как, то есть, кончай?.. — Я оглянулся. Около дальнего плетня стоял Гансюк. Он махнул мне рукой. Я даже забыл ответить ему, потрясенный мыслью о том, какими разными чувствами были полны мы, трое людей на этом небольшом клочке земли.

— Чудак ты человек, — сказал я лысому. — Мне только свести тебя в поселок — и точка.

— Да? — удивился он. — Странно…

Потом он улыбнулся, но, как мне показалось, без особой радости, словно переход к жизни от готовности умереть был для него делом испытанным и совсем не новым.

— По крайней мере, — сказал он, — я рад тому, что можно будет за дорогу поговорить. Я не говорил целую неделю. Это, знаете, даже страшно. Ведь можно будет с вами поговорить?

— Говори…

Мы шли через степь, постепенно спускаясь в небольшую долину. Каменистые склоны долины густо поросли чебрецом. Чуть слышный, но до горечи сладкий ветер покачивал сухие прошлогодние стебли травы. Слева неподалеку темнел лес — редкий орешник, переходящий в сплошной кудрявый массив. Меловые камни, разбросанные по склонам, были голубыми от этой почти ощутимой небесной голубизны.

На пригорке, около кустика дички-вишни, лысый остановился. Я отступил на пару шагов. Закинув на затылок руки, он глубоко вздохнул, потом, помедлив, обернулся ко мне.

— Так вот она какая, весна! — сказал он, открывая глаза, полные слез. Да, он плакал, этот спокойный, готовый, казалось, на все мужчина. Тонкие губы его сжались и побледнели;. — Весна!..

— Что ж тут плакать? — спросил я удивленно. — Это хорошо, весна. — И чуть приподнял винтовку.

Он опустил голову, закрыл ладонями лицо.

— Горько не от горя, нет. — Голос его стал приглушенным и еще более печальным. — От радости горько. Вот вижу мир на земле, тишина. Посмотри, послушай… какая хорошая тишина на земле!

Над нами стояло огромное солнце. Жаворонок, заливаясь, плескался в его лучах. Реяли мотыльки над веселой зеленью травы. Легкие тени облачков скользили по взгорью.

Опустив руки и не поднимая головы, лысый сказал с горечью:

— Какую роковую ошибку совершили люди! Какое безумие! — и вдруг весь затрясся от рыданий.

Рыдания душили его; он хватался за горло, комкал сорванный воротник рубашки, широкая, покрытая волосами грудь содрогалась. Покачнувшись, он опустился на траву. Это был густой мелколиственный пырей и тонкие стебли метлички.

— Травка!.. — сказал он сквозь слезы. — Травка…

Под серебряным кустиком лопуха синела фиалка. Он заметил ее и, припав грудью к земле, потянулся губами к робкому сиянию цветка.

— Да что ты… в самом деле? — сказал я, отступая еще на шаг.

Вздрогнув, он поднял голову и глухо засмеялся.

— Я агроном, — сказал он, садясь на землю и щурясь от солнца. — Я знаю травы, цветы… больше, я знаю психологию трав. Я слышу звук распускающегося цветка. Это как бы тишайшее дыхание… Ведь одного этого достаточно, чтобы слишком горячо любить жизнь.

Я не нашел, что ответить. Он зажмурился и, запрокинув голову, глубоко вздыхая, проговорил:

— И вот, это меня… да, меня… втянули в нелепейшую ошибку истории. Зачем?! Не хочу! Я не хочу больше!

Пересиливая приступ рыдания, он промолвил тихо:

— Трава! Вот она — моя большая, моя зеленая любовь… — и широко, совершенно по-детски раскрыл глаза: — А куда мы идем, милый человек?

И хотя в его последних словах звучала искренняя сила, хотя были они чем-то похожи на песню, я сказал твердо:

— Вставай. Хватит…

Не медля, он поднялся.

— Извините, — покорно ответил он, — вы ведь разрешили говорить.

— Разрешил… только идти-то надо?.. На Большие Землянки мы идем.

— Вот как?! — казалось, он был радостно удивлен. — На Большие Землянки, говорите?.. Хорошо!