Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

— Науку исповедуют и чтят не только за партой, в библиотеках, в лабораториях или у классной доски, — сказал я Павлу Семенычу, — но и там, на разгрузочной площадке, не усыпанной известью тропе.

Движением участливым и осторожным он взял мой стакан и добавил мне чая. В ясном и тихом взгляде его белесых глаз отчетливо отразилась печаль. Незаметно увлекшись, я рассказал и о второй беде, что подкараулила нас, усталых и разбитых, в бане: странно, что лишь теперь я остро переживал нашу потерю.

Дедушка слушал, казалось, безучастно; блюдечко в его руке вздрагивало, и у глаза мелко подергивалась морщинка; отставив блюдечко и протянув руку, он схватил, скомкал полотенце и зарылся в него лицом. Я не сразу понял, что почтенный Павел Семеныч заплакал, а когда понял — испугался, встал, извинился и хотел было выйти из каморки, но меня остановил Филиппыч. Он сказал:

— Вы на часах у науки, Павел Семеныч, половину века. И таких людей, как мы, видели немало. Нам ваше слово дорого: как вы скажете, так и поступим.

Старик долго сидел нахохлившись, поглаживая узловатыми пальцами чайную ложечку, маленький, белый, тихий: он напряженно думал, и морщинка у его глаза дергалась еще сильнее. Наконец что-то решил, выдвинул ящик стола, отыскал закатившийся карандаш, разгладил на ладони клочок бумаги, положил его перед Филиппычем.

— Записывай адрес… Вы можете встретить этого человека утром, когда он приезжает на службу. И одно условие: честность. Ни лукавинки, ни принижения, никакой даже малой фальшивинки: оставаться такими, как вы есть. О чем и как вы будете говорить? Но какие тут могут быть шпаргалки?

И дедушка назвал имя, отчество, фамилию… Филиппыч засуетился и замер у стола, глаза его широко раскрылись, он не заметил, что уронил карандаш.

Воскресный день оказался для нас удачным: на Товарную-Рогожскую мы завернули скорее от нечего делать, чем в расчете на подработок. Но знакомый артельный старшина сам предложил нам заменить двух прогульщиков в его смене; он тут же выдал нам по рублю аванса, и, подкрепившись у торговок под виадуком, мы до вечера выгружали пыльный, курной уголь, А вечером прибыл срочный груз — чугунные трубы; это значило, что нам повезло, мы остались работать и вторую смену.

С трубами было покончено лишь в полночь, но денег в этот поздний час у старшины больше не оказалось, он сказал, что рассчитается с нами после обеда. В таких случаях не требовалось расписок: здесь, в среде грузчиков железной дороги, скромных и отпетых, знающих цену копейке и бесшабашных гуляк, постоянно действовала добрая, давняя традиция рабочей порядочности.

Чугунные трубы, — о, нам досталось от их веса, блакового покрытия, самого вызывающего вида, мол, попробуй, подними меня! Грузчики знают чугунную усталость, такую, тяжелую, что чудится, будто все мышцы схвачены невидимыми жгутами, которые то сжимаются, то ослабевают, и безотчетно хочется упасть, где стоишь, броситься в сон, как в омут.

Еще хорошо, что у нас не было нужды добираться ночными трамваями до гостиницы: мы собирались устроиться в гостинице, но не успели.

А потом обвыклись и в упрощенных условиях: в тупике грузовой станции обычно стояли пустые товарные вагоны, место не красное для ночлега, а все же спокойное. Поддерживая друг друга, мы подошли к вагону и последним усилием отодвинули дверь.

Филиппыч растолкал меня еще на зорьке.

— Ты что же это разлегся на полу, как барин, и нежишься, лежебока, в начале последнего, решающего дня? — Он взглянул на меня, блеснув белками глаз, весь будто высеченный из груды угля, взглянул и громко засмеялся: — Ну, демон!.. Нет, трубочист! Впрочем, и это не точно: уважаемый приятель мой Сковородка! Если бы, скажем, театральному гримеру было приказано превратить тебя в чернокожего, вряд ли он сумел бы так безукоризненно обработать твою поверхность, как ты это сделал сам. Но из этого следует, что нам остро необходимы не одеколон и не пудра, а пресная вода, причем в неограниченном количестве, благо, что тот презренный, встреченный нами в бане, мыла не утащил. Айда под паровозный кран!

Я заметил Филиппычу, что он слишком взволнован. Однако и сам я волновался не меньше, испугавшись мысли, что мы могли проспать намеченную встречу.

Ровно в восемь утра мы прибыли по указанному адресу — Чистые Пруды, двенадцать. Но у входа в этот внушительный дом дежурил рослый бородатый дядька.

Сохраняя независимый вид, мы проследовали мимо него, затем постояли на углу и стали неторопливо возвращаться. Так, возвращаясь в третий и четвертый раз, мы постепенно сокращали длину маршрута, а бородач все поглядывал на нас и не выдержал, заговорил первый:

— Хотелось бы мне знать, милейшие, с интересом вы тут маршируете или зря каблуки сбиваете?

Мы остановились, глядя на него, но не отвечая; этот момент был особо ответственным: ну-ка, скажешь не то слово, а он тут полный хозяин — прогонит и не подпустит к дому.

Бородач терпеливо ждал, тоже внимательно разглядывая нас, и спросил с усмешкой:

— Это что же, мода нынче пошла; уши черным намазаны, а глаза подведены?

— С честных трудов не смеются, — обиженно сказал Филиппыч. — Мы уголь выгружаем на станции, это пыльно и грязно, да надо жить.

— Вот оно какое дело, — удивился и словно бы обрадовался бородач, — угольщики! Верно, брат: жить надо, — и совсем по-доброму улыбнулся. — А сюда, в Наркомат, вы, может, с просьбой какой, так не стесняйтесь.

Филиппыч уже безбоязненно приблизился к нему:

— Нам, батя, главную начальницу повидать бы. Дела-то, может, на одну минуту, а в этой минуте две человеческих судьбы… Просьба у нас к тебе простая: не отсылай к помощникам, нам только к ней.

— Прямо сказать, — раздумывая, заметил швейцар, — утомительное с вами занятие: то правонарушители с повинной, то беглые из колонии с жалобой, то потерпевшие от воды и от огня, а то и просто бродяги. Угольщиков, правда, не бывало, а я и сам из угольщиков. — Он вытянул жилистые руки. — Вот сколько шрамов запеклось! В общем, вижу: вам нужно помочь, ребята. Что ж, время еще имеется, и давайте начнем с простого: по коридору последняя дверь направо — умывальник… — Он наклонился к тумбочке и подал Филиппычу полотенце. — Займитесь своими шеями да ушами. Без этого, сами понимаете, нельзя.

В светлой просторной комнате, обложенной белым кафелем, мы драили друг друга уцелевшей у нас мочалкой с ожесточением, а когда возвратились к нашему покровителю, он одобрительно кивнул и улыбнулся.

— Ну, вот и перемена: явились будто из-под моста, а теперь никто не скажет, что урки, нет, чистые мальчики!

Он свел нас по лестнице к скамье, что стояла в закоулке меж тамбуром входной двери и простенком, заметив, что с часок мы можем спокойно отдохнуть.