Александр Поповский - Испытание

— Враки! — кипятился старик. — Меня недавно схватили и привели на заставу Ты напрасно болтаешь, я знаю Джетыгенов не хуже тебя! Пусть не думают, что здесь сидят ишаки.

Он шипел и сердился, вплотную придвигался к кровати купца, и все-таки Тохта прекрасно его слышал:

— Они хотят за гроши обделать крупное дело. Сказку про Мурзабеков пусть держат при себе, так я и поверил в ссору сына с отцом. Им нужны свои люди в колхозе у заставы, времена ведь не те уже, что раньше. На границе стало строго, не очень поскачешь. Хорошенький план, а раз хороший — плати.

Купец указывает на Тохту, но старик уже не в силах молчать.

— Не мое дело, что им тут надо. Долг посредника — трудиться, а их долг — платить.

Купец с ним согласен, все это верно, надо платить, но зачем так шуметь? Среди Джетыгенов много богатых, за деньгами остановки не будет. Может быть, и верно, что богатства пришли к ним нечистой дорогой, бог им судья. Посредникам нет дела до чужих расчетов. Говорят, у них план промышлять контрабандой. Полагают и так: в долинах сеять мак, добывать с гектара два — три пуда и больше, а опиум тихонько вывозить за границу.

Дальнейшего Тохта уже не расслышал. Они долго шептались, часто упоминали имена Джоомарта и Краснокутова.

— Начальник заставы ему больше не верит, — шептал Сыдык, задыхаясь от радости, — они стали врагами. Дай бог вовеки оставаться им такими… Придут делегаты, и все обойдется. Джетыгены будут здесь, а Джоомарта мы еще уломаем. Есть у нас план…

Старик что-то прошептал и закашлялся, попрощался с купцом и ушел.

Вот когда Тохте пришлось пораздумать, взвесить каждую новость, и не второпях, а серьезно, внимательно. Речь шла о Джоомарте. Мог ли он сказать, что это его не касается?

Все они имеют право на него: Чолпан — как жена, Сабиля — как сестра, Темиркул — как старый друг его отца. И Мукай и Сыдык ему тоже не чужие. Но право они имеют на его старую душу, рожденную в ауле Мурзабека, под рукой всемогущего манапа. Новая душа принадлежит родине. Ей он обязан быть верным до конца. Как они этого не понимают? Ему хочется иной раз сказать им: «Нехорошо, мои милые, вы напрасно от меня отвернулись, я по-прежнему люблю вас и хочу вашей дружбы».

Они не прощают, и он ходит между ними чужой. И, точно он в самом деле их тяжко обидел, виноват перед каждым из них, его томит жажда рассеять неправду, вернуть их любовь Приятно ли видеть огорченные лица, с выражением упрека в глазах? На заставе его встречает странный взгляд Краснокутова, недобрая улыбка, речь чужая и холодная; в колхозе — Мукай с насмешкой в каждом слове и движении. Сабиля избегает его. Темиркул опускает при встрече глаза. Дома Чолпан — чужая, холодная, молчит.

Джоомарт стал до смешного рассеян. Ему слышатся упреки, с ним ведут споры, мучительно долгие споры. Непокорные мысли живут собственной жизнью, и не в его силах ими управлять. Ему нужно одно, а им — другое. Точно в пику Джоомарту, кто-то хозяйничает в его голове. Сейчас, в горячую пору, когда минута так дорога, эти мысли хватают первого встречного и взывают к нему: «Взгляни, как обижен Джоомарт, как скверно обошлись с ним люди!» Чужой человек должен осудить его врагов и ободрить их жертву. Легко ли работать, когда мысленно вдруг встанут Мукай, Темиркул и потянутся долгие речи… Враги будут разбиты, а в душе, как и прежде, не будет покоя.

Непокорные мысли восстали против него самого. Он недавно отправился по колхозным делам на заставу. Было твердо решено, что речь у них будет о хозяйстве: об уборке, о быках и ни о чем больше. Уговор был серьезный, он так и сказал себе: «Держи язык за зубами, Джоомарт, начальнику заставы нет дела до таких огорчений. Ты увидишь это сразу, не унижай себя зря».

Вначале шло хорошо, они славно все обсудили. Краснокутов внимательно слушал, вставлял замечания, расспрашивал, записывал и, довольный, даже хлопнул себя по коленям. Разговор о колхозе приятно настроил его, и ему захотелось подурачиться. В такие минуты начальник шаловлив, как ребенок. Он вспомнил недавнюю историю и стал рассказывать ее.

Один из соседей в колхозе, чтобы посмеяться над мусульманином, который разводит свиней, нарисовал крест на свинье Джоомарта и пустил крестоносицу бегать по ферме. Краснокутов потешался над ловкой проделкой, долго смеялся, как бы приглашая и его позабавиться, но Джоомарт твердо помнил свое: говорить только о делах колхоза и ни слова о другом. Почему? Нельзя! А если только намекнуть, чуть коснуться? Ни за что! И чем больше он подстегивал себя, тем сильнее росла жажда заговорить о другом. Они беседовали об отёле, а думы его — взволнованные кони — ушли далеко-далеко. Так и случилось — слова сами собой вырвались.

— Ты помнишь, Краснокутов, тот день, когда мы брали Май-Баш? Я был дозорным, и мы разгромили сильную банду у границы. Ведь помнишь, не так ли? Не хватало у нас «кошек», и я к твоим сапогам приделал копыта от коня. Мы карабкались в этих копытах и называли друг друга то «Сивкой», то «Вороным». Помнишь тот случай?

Надо было видеть, как Краснокутов вдруг преобразился. Лицо стало длинным и скучным, взгляд как бы спрашивал: «Помню, и что же? Мало ли что бывало, так обо всем и вспоминать?» Ему, видимо, хотелось говорить о колхозе, смеяться и шутить и ничего больше. Тут бы Джоомарту умолкнуть, как-нибудь кончить, но жажда оправдаться уже подхватила его.

— Колхозы встретили нас кумысом, на площадях играла музыка. Ты помнишь? И еще один случай. Ты был еще, Краснокутов, совсем молодым, и бандиты тебя здорово обманули, обвели вокруг пальца, как мальчика. На заставу явились киргизы, они принесли с собой весть, что в ущелье засели враги. Ты им поверил — что значит быть молодым! — и поехал с отрядом. Тем временем бандиты прошли верхней дорогой, мимо самой заставы. Я и товарищ мылись в бане у поста. Бани были простые, мы их тут же построили: две кошмы, чип под ногами и железная печка. Мы выскочили раздетые и встретили врага оружейным огнем.

Начальник смотрит в бумаги, подчеркивает цифры в смете колхоза: он пропустил все мимо ушей. Джоомарт умолкает. Наука тебе, Джоомарт, не распускай язык, умей терпеть и молчать. Теперь можно уходить. Впрочем, нет, у него еще одно дело.

— Род Джетыгенов решил прислать делегатов к заставе. Они хотят поселиться в колхозе. Я знаю этих людей, не всем из них место у нас. У меня доказательства. Прежде чем отсылать их бумаги, я прошу меня допросить.

Краснокутов чуть-чуть усмехается, прячет руки и кивает головой. Хорошо, он допросит его.

С тем они разошлись.

Давно, казалось, пора об этом забыть. Побывал на заставе, поговорил о чем надо, чего же еще? Неугомонные мысли, он долго не мог их унять. Они всю ночь до утра вели борьбу с Красиокутовым, спорили, каялись, изливали свою душу перед ним: