Алексей Бондин - Лога

— Приехал?.. Видно, господь-то батюшка надоумил же тебя — вразумил приехать-то. И дела будто нету!.. Баба последнее время ходит, а тебя леший унес на рудник. Иди… Полинарья-то плохая, на ладан дышит. Двое суток маялась… В церкви царские ворота открывали. Под святые клали… Иди… Я сейчас…

Кирсаниха ушла с ребенком в задние ворота — в огород.

Яков бросился в избу. Полинарья лежала в постели, на деревянной кровати, задернутой красной цветистой занавесью. Он отпахнул занавеску. Маленькое, худое, смуглое лицо Полинарьи было мертвенно спокойно. Она устало открыла черные глаза, удивленно улыбнулась и с тихой радостью проговорила:

— Яков!.. Ты… Приехал?.. А я… Без тебя, ишь! Сынка бог дал…

Скоробогатов наклонился к жене. Полинарья, выдернув сухие, смуглые руки из-под одеяла, сшитого из треугольных разноцветных лоскутков, обняла шею мужа, шепча:

— Я думала… смертынька пришла… И тебя нету…

Яков бережно снял руки жены со своей шеи, наставительно сказал:

— Ну, ты не беспокой себя.

Он присел на край кровати, смотря на родильницу. Ему казалось, что перед ним лежала не его Полинарья, а какая-то другая женщина. Лицо ее, повязанное белым платком, было маленькое, почти детское, а глаза блестели радостным чувством. Она улыбнулась, вздохнула и тихо заговорила:

— Счастья бог дал нам с тобой, отец… Сынок родился в сорочке и в рубашке.

— Штой-то, мать? — обрадовался он.

Вон, посмотри там, Семеновна на божницу положила сушить. Наверно, уж подсохла… Ты поди-ка, отец, в баню-то сходи, да посмотри там, как бы она его не запарила… Боюсь я, уж больно она его жарит…

Яков подбежал к божнице, нашарил небольшой комок ссохшегося детородного пузыря и долго с мечтательной улыбкой рассматривал «счастье». Потом бережно положил комок на божницу, перекрестился, размеренно останавливая руку на лбу, на животе и на плечах.

Приближаясь к бане, он услышал надсадный крик ребенка и тихий басистый голос повитухи:

— Ну, господь с тобой, богородица-мать, заступница… А господи исусе христе… Ну, ну… Родименький мой.

Каждый возглас сопровождался шелестящим хлестким ударом веника.

«Изжарит парня у меня, ведьма», — подумал Скоробогатов и быстро распахнул дверь. Лицо обдало горячим паром и запахом веника. Повитуха в одной рубахе, вспотевшая, ворочалась в тесной закопченной бане. Подняв на ладони красное тельце ребенка к потолку, она хлестала его веником по спине. Увидев Скоробогатова в дверях, испуганно крикнула:

— Ах, чтоб те околеть! Куда тебя черти-то несут, к чужой бабе в баню? Ладно я станушку-то еще не сняла…

Она стыдливо одернув рубаху, присела на лавку.

— Ну, что ты, Семеновна, бог с тобой. Не съем ведь я тебя, — виновато улыбаясь, проговорил Яков.

— Знаю, что не съешь… Ладно, что я уж старуха, а то чего-нибудь, пожалуй, бы придумал.

— Ну что ты, Семеновна!

— Знаю я вас, мужиков. Варнак на варнаке.

— Ты, Семеновна, того… шибко-то не жарь парнишку, а то неровен час — что случится.

— Знаю без вас я… Двадцать годов повиваю… Испуг у ребенка. Бабу надо какую-нибудь позвать… — Потом Семеновна, подумав, сказала: — Ну, да ладно, с тобой можно изладить. Ступай, тащи мочалку да топор!

Яков поспешно вышел. Во дворе он выдернул мочалку из гнилой рогожи и, захватив топор, возвратился в баню. Кирсаниха сидела на полке. Положив ребенка в колени, она расправляла ему руки и ноги.

— Давай сюда мочалину-то!

Скоробогатов подал и стал дожидаться дальнейших приказаний повитухи.

Старуха, шепча что-то, принялась вымеривать мочалиной руки и ноги мальчика. Ребенок вяло бился в подоле повитухи. Свесив голову и разевая беззубый рот, он хрипло кричал. Кирсаниха подала мочалину Якову и приказала:

— Положи мочалину на порог и бери топор.

Яков покорно исполнил.

— Ну, замахивайся топором-то!

— На кого?

— Дурак!.. На мочалину!

Яков замахнулся.

— Чего секешь?..

— Мочало! — ответил Яков.

— Тьфу, ты!.. Говори — испуг!

— Испуг! — ответил Яков, держа над головой топор.

— Секи пуще, чтобы не было!

Яков только сейчас догадался, что нужно делать. Он с остервенением принялся кромсать на пороге мочалину топором, а Семеновна, разглаживая хрупкое тельце ребенка, снова спросила:

— Чего секешь!..

— Испуг! — ответил Яков, обливаясь потом.

— Секи, секи пуще, чтобы не было.

Яков рубил мочало, ребенок, захлебываясь удушливым жаром, пищал. — Повитуха не обращала внимания ни на плач ребенка, ни на Якова. Строго глядя на бьющееся тельце новорожденного, она размеренно продолжала:

— А, господи исусе христе… Чего секешь?..

— Испуг! — уже нетерпеливо, с сердцем крикнул Яков.

— Секи, секи пуще, чтобы не было, — спокойно отозвалась повитуха.

— Да уж будет, по-моему, Семеновна, замаяла парнишку-то, — сказал Скоробогатов, продолжая рубить мочало.

— До трех раз полагается, — строго отвечала повитуха.

Потом, окатив из ковша водой и пеленая ребенка, Семеновна сказала:

— Счастье тебе, Яков, привалило… Береги парня… В сорочке рожают, а в сорочке и рубашке — этого я еще и видом не видывала и слыхом не слыхивала… Тут божья рука, Яков… Упустишь счастье, твоя вина будет… А весь — в мать… Экой же черный будет…

В Якове проснулось новое чувство к Полинарье. Ему хотелось сказать ей что-то ласковое, ободряющее, потому что сам он был переполнен радужными мечтами о будущем «счастье». Обычно он не чувствовал к жене ни любви, ни привязанности. Жил с ней потому, что «законом велено». Иной раз, смотря на худенькую, смуглую Полинарью, он думал: «Хоть бы померла!» Но Полинарья держалась как тонкое, гибкое деревцо. Гнулось оно под напором бурь, гнулось, скрипело и опять выпрямлялось. Так и она. Семейная непогодь приходила нередко… Скоробогатов пьяный бил жену, выгонял ее ночами из дому в зимнюю стужу в одной рубашке, а иной раз просто над ней издевался.

— Полинашка, век ты мой завесила… Смеются надо мной приисковые наши бабы… Я вон какой, а ты?

Яков, выпятив живот и запустив большие пальцы за гарусный пояс, мерял жену презрительным взглядом.

— Сморчок!.. Умирай, а я женюсь…

Полинарья молча плакала в подол юбки, и боялась в это время противоречить мужу. Только рассказывала о своем горе соседкам.

— Что вы, бабы, знаете! Вам жить да радоваться, а я?.. На мне только одна печь не бывала. Только и отдыхаю, пока он неделю на рудниках живет.

Но после рождения сына Яков совершенно изменился. По избе ходил на цыпочках. Чтоб не скрипели сапоги, разувался. Услыхав шорох на кровати и писк ребенка, тихо подходил и, осторожно отдернув занавеску, заботливо спрашивал:

— Ну как, мать, брюхо-то не болит?

— Ничего, Яков, слава богу!

— Поправляйся. Да ты не шевелись: что надо, я сделаю.