Алексей Бондин - Лога

— А ну-ка, чья — чью, церковная или оброшная?

Он сам прикержачивал и был на стороне Ситникова.

— А ты не смотри, отец дьякон, на ноги-то, красивше будет, — поучал старший лесообъездчик Пелевин — крупный человек с большими перстнями на пальцах.

В пляске дьякона было что-то тяжелое, буйное.

— Во славу божию, — рявкал он. — О! о! о!

Ситников же взлетал возле него бесшумно.

Неожиданно выплыла полнотелая Авдотья Галактионовна, жена подрядчика Катаева — мать Галани. Из-под десятка юбок не видно было, что она выделывала ногами. Полумужское лицо ее выражало важность и деловитость. Она кружилась пестрым колоколом, подняв заплывшую руку.

— Любила поплясать покоенка Полинарьюшка… Их ты… Помянем… Бог веселых любит, — вскрикивала Авдотья.

— Да помянет… Господь бог… Эх, Дуня, Дуня! Милая Авдотья! — выкрикивал дьякон и с еще большим остервенением бил каблуками в пол, под смех и одобрение зрителей.

— Ловко!

— Молодчина!..

— Ай, отец духовный!..

— А церковная-то зашивает!

— Ну, надо скус знать в пляске!

Шумные, хмельные, поздно вечером разъехались гости с поминок.

После похорон Макару стало скучно. Мучила назойливая мысль об Ахезине и о Пылаеве. Ему хотелось куда-то уйти, забыться. На прииск его не тянуло. Дома была гнетущая тишина. Яков, мучаясь в похмельи, ходил по комнатам, тихо шаркая опорками валенок, просил:

— Одну, одну маленькую рюмочку!..

И плакал, по-детски отирая слезы.

В середине лета разрез был осушен. Заканчивался ремонт машин. Скоробогатов стал собирать своих рабочих и коногонов, которые за это время разбрелись и копались в близлежащих логах или артелями «старались» на речках.

Однажды утром приехал на прииск урядник и со стражником Филатычем стал собирать рабочих по списку.

Слова: «война» и «мобилизация» мигом облетели всех. К концу дня тревога тяжело нависла над прииском.

В казармах причитали женщины:

— Ой, да что это будет да такое-е?

— Ой, как же я останусь одинешенька с сиротами!

Всю ночь с надрывом звенели песни и дико завывали гармошки. Это разгуливала ватага парней. Впереди, щеголевато одетые, шли мобилизованные, красные от вина, злобы и горя. Охрипшими голосами они пели:

Только на рассвете прииск замолк. Солнце, которому нет дела до людского горя, выглянуло через шихан сквозь редину еловых пик и обласкало задремавший прииск.

Скоробогатов вместе с обозом мобилизованных поехал в Подгорное. Невесело гудел в этот день заводский поселок. По улицам густые толпы провожали мобилизованных. Пьяные выкрики, песни, причитания и разноголосый рев гармоник, — все это сливалось в тревожный гул. Стон-стоном стоял в Подгорном.

— Да, милые вы мои детушки! Да осталися мы сиротами круглыми!

На пригорке сгрудилась толпа. Бабы приводили в чувство молодую женщину. К ней наклонился муж с подвешенной через плечо сумкой.

— Наташа, Наташа… Ну, успокойся!..

Женщина открыла глаза, обвила шею мужа, безумно крича:

— Не отдам!.. Не отдам!.. Ох!.. О-о-о… Будьте вы все прокляты!..

— Как снег на голову, горе-то подкатило, — разговаривали позади.

— Я это раньше знал. Уж раз ребятишки в войну заиграли, — значит, быть войне…

На базарной площади служили молебен, а после молебна подняли иконы, портрет царя и пошли по улицам.

Дряблым тенорком горланил Скрябин, протягивая тощую руку, чтобы ухватиться за носилки, где плыл над обнаженными головами царский портрет.

Громко вторил Рогожин, взяв под руку Столярова.

— Братцы!.. Бей немчуру! Не посрамим земли русской! — кричал Лысков, стоя на бугре.

— А сам-то что не идешь? — крикнул кто-то.

— Пойду… Как наш год спросят, — пойду!

— Врешь, не пойдешь, шинкарь!

— Сними шапку. Сними шапку, рестант!

Макар поглядел в ту сторону, где кричали, и увидал Сизова. На него наступал Пелевин. Сизов попятился. Чья-то костлявая рука сдернула с него картуз, а другая пятерней вцепилась в рыжеватые волосы и дернула. Сизов упал. К нему подошла женщина и стала его поднимать. Сизов встал на четвереньки, из носу текла кровь. В женщине Скоробогатов узнал Наталью. Она помогла Сизову встать. Он пошел нетвердыми шагами.

На станции мобилизованные садились по товарным вагонам, песен уже не было. Слышались вопли и стоны, шел бессвязный разговор:

— Не во-время потревожили, вчера только подкосил.

— С чего это их забрало с войной-то?

— Да, говорят, австрийского наследника ухлопали. Ну, и придрались.

— Немчура только этого и дожидалась!

— Зря, себе на шею войну затеяли.

— Что так?

— Ну, где же им супротив нас — не устоять!

— А вот погляди, — начешут…

— Кому?

— Нам!

— Н-но?!

— А вот начешут…

— Эх ты, милая кобылка!..

— Дядя Вася, на, глони стаканчик!

— Где взял? Кабаки-то закрыты ведь.

— Молчи, пей! Хошь — так оболью вином-то!

— Все равно сбегу, я только до фронта… Палец себе отстрелю, а то в плен сдамся.

— Прощай, брат, больше, может, не видаться.

— Прощай, мой милый, я и так тебя уж не вижу.

Из вагона смотрели растерянные лица.

Наклонившись разговаривал Сошников с Фимкой.

Безусое загорелое лицо его осунулось, выражало досаду и заботу. Фимка, с красными от слез глазами, зажав фартуком рот, кивала ему головой. У Гурьяна на щеке играл желвак.

Скоробогатову захотелось подойти к Гурьяну, дать денег. Он протискался сквозь густую толпу и окликнул:

— Гурьян!

Сошников, увидев Скоробогатова, сердито молвил:

— Ну, чего тебе?

— Чего ты козыришься? Расстанемся в дружбе. Давай руку.

Скоробогатов протянул ему руку с зажатой под палец крупной кредиткой. Сошников изумился, заставил себя улыбнуться и протянул Скоробогатову руку.

— Спасибо, Макар Яковлич!

— А ты-то зачем? — спросил Макар.

— Нужен, видно. Все равно не стану, — ворочусь.

Прозвучал второй звонок. Он точно подхлестнул людей, — они быстро задвигались, заголосили до хрипоты, заплакали.

— Ну, брось, не реви!

— Ну, отпусти, ну, чего поделаешь?

— Мишенька, сынок мой, прощай! Расти большой — помогай маме!

В одном из вагонов дико завыла гармоника и грянула уральская «барабушка». Рыжий, вихрастый, с красным опухшим лицом парень, наклонив ухо к самой гармонике, свирепо дергал ее и пел: