Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

— Я глубоко уважаю вас, капитан, и полностью разделяю ваши взгляды, хотя они и были высказаны отрывочно. Именно потому, что я уважаю вас искренне и сердечно, разрешите напомнить вам об осторожности.

— Кто этот лысый субъект? — спросил Головнин.

— Агент. Мелкая дрянь. Прибыл на поиски чинов и подвизается стряпней доносов. Впрочем, что нам в нем? Вот вам моя рука, Василий Михайлович, и если понадобится свидетель, я выступлю за вас.

Головнин понял: этот человек был из тех мужественных офицеров, которых и в русской армии, и на флоте он знавал немало. Они ненавидели полицейский произвол, установленный временщиком при Павле Первом и Александре Первом графом Аракчеевым — ярым крепостником и карателем, презираемым всеми передовыми людьми России. Значит, за время странствий «Дианы» здесь, на родине, ничто не изменилось. Аракчеев по-прежнему насаждал военные поселения, гнал в Сибирь на каторгу тысячи людей; выслеживал, пытал и казнил отважных патриотов. Как грустно все же, милая родина, снова узнать о муках твоих! Но одновременно он подумал, что в армии, как видно, не уменьшилось, лишь возросло число противников деспотического режима. В этом была для Головнина глубокая волнующая радость; он ненавидел царя, его министров и придворных — всю эту пудреную, золоченую знать, вечно интригующую, корыстолюбивую, равнодушную к интересам отечества… В волнении он стиснул руку офицера.

— Благодарю, друг… Для меня это очень многое значит, встретить на самом краю России такого человека!

В тот же день он рассказал Петру Рикорду о случайном обороте разговора с лысым чиновником. Рикорд невесело усмехнулся.

— Похоже, Василий Михайлович, на острове Тана мы могли чувствовать себя свободней… Я рад, что этот разговор произошел не в Петербурге. Быть может, мы скоро опять отправимся в путь, а в океане, к радости, нет полицейских участков.

Головнин тяжело положил на стол стиснутые кулаки.

— Нет, я нисколько не боюсь за себя. Однако было бы непростительно открывать свои мысли первому встреченному шпику. Отныне я буду очень осторожен, Петр… Возможно, еще настанет время действовать? Мужеству осторожность не помеха. Ты не упрекнешь меня никогда за отсутствие и первого и второго качества.

Возможно, что агент, приходивший на шлюп под видом любознательного гостя, не решился писать донос на Головнина. Слава командира «Дианы» становилась все громче. Здесь же, на Камчатке, он одновременно получил две награды: орден Владимира «за благополучное совершение многотрудного путешествия» и орден Георгия «за осьмнадцать морских кампаний». О бегстве «Дианы» из английского плена, о походе ее вокруг Австралии у ледяных барьеров Антарктиды, о пребывании команды шлюпа в гостях у островитян шла весть по бескрайним просторам Сибири, и с нею имя капитана «Дианы» становилось гордостью русских моряков.

Многие из новых знакомых Головнина в Петропавловске предсказывали ему, что он обязательно будет вызван для доклада к морскому министру в Петербург. Однако такого распоряжения не поступало. Словно забыли в Петербурге о шлюпе и его команде. Это молчание столицы Головнин объяснял прежде всего почтовой службой: даже самые срочные депеши путешестовали с Камчатки в Петербург долгие недели.

Уже миновала осень, и началась снежная камчатская зима, и прошел метельный январь, а позабытый высоким начальством шлюп, скованный льдом гавани, окруженный сугробами, безмолвный и заиндевевший, по-прежнему стоял на мертвом якоре; капитану его нередко казалось, будто не снежная поземка скользит вдоль промерзших бортов — пенятся и шипят волны дальнего южного моря…

В следующем, 1810, году Головнин получил распоряжение об очередном рейсе. Теперь ему предстояло повторить путь славных русских мореходов Чирикова и Беринга на Аляску, путь, правда, уже освоенный русскими моряками, но от этого не ставший менее суровым.

Особенно запомнилась в этом походе Головнину встреча с главным правителем русской Америки Барановым, начальником волевым и энергичным. Баранову было за шестьдесят лет, однако он по-прежнему оставался неутомимым исследователем Аляски, странствовал по горам Кадьяка, по тундре и лесам, собирал коллекции минералов, чучела птиц и зверей, дружил с окрестными племенами индейцев.

В доме его, на Кадьяке, Головнин залюбовался собранием редких картин, рисунками и чертежами кораблей, от древних каравелл до новейших фрегатов. Книги о путешествиях и открытиях были любимыми книгами Баранова: здесь, в далеком краю, он имел под рукой все русские и иностранные новинки, посвященные событиям на морях и океанах.

Вечерами, когда в уютной горнице был едва различим гул океанского прибоя, подолгу беседовали они об этой дальней, открытой и обжитой русскими стороне, о сказочных, еще не тронутых богатствах просторов и недр Аляски, о близком будущем ее, и теплое чувство трогало сердце капитана: вот он, отважный русский человек, открывающий для будущих поколений целый мир!

Обжитые, далекие ли, близкие ли места — человек всегда покидает с чувством печали. Для русских мореходов, промышленников, рыбаков этот суровый остров Кадьяк давно уже стал родным. Бревенчатые селения на его берегу, как и на берегах Аляски, носили знакомые русские имена, будто где-нибудь под Рязанью… Вечерами на улицах звучали русские песни. По-русски приветливо встречали поселенцы гостей. Русские дети впервые улыбались солнцу на этой земле. И были здесь русские могилы.

С чувством печали покидал Василий Головнин далекую заморскую родную сторону. Он отдал ей, сколько мог, бессонных ночей и тревожных вахт в пути, в туманы и штормы. Дорожа каждым днем и часом, остававшимися до отправления в обратный рейс, на Камчатку, он занимался описью берегов, и там, где никогда не плавал ни один корабль и где прошла «Диана», — четкие, ясные очертания берега были положены на карту уверенной рукой, такие подробные и точные, что и в последующие десятилетия никто не внес в них поправок…

Трудным был обратный переход с Аляски в Петропавловскую гавань… Шлюп медленно продвигался в тумане вдоль южной стороны Алеутской гряды, где изменчивые стремительные течения с гулом проносились в узких проливах, увлекая на скалы корабль, где нельзя было верить лоту потому, что у самого берега глубина достигала десятков саженей… Не раз вспоминал Головнин записи славного морехода Алексея Чирикова об этих краях — такие жестокие, непрерывные штормы на других широтах не случались.

Шлюп давно уже требовал ремонта — с 1807 года, со времени выхода из Кронштадта, его подводная часть не была осмотрена ни разу, и, судя по состоянию трюмов, обшивка и часть шпангоутов были ненадежны. Головнин торопился в Петропавловск и еще надеялся перейти в Охотск: там было все необходимое для ремонта.