Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

— Месть!..

Громкий топот ног и отрывистые слова команды на минуту заглушили стеклянный звон зыби.

Начальник тюрьмы с изумлением смотрел на пленного офицера. Не могло ли случиться чудо, что русского, которого он отлично знал, минувшей ночью подменили кем-либо другим? Никто из группы моряков, захваченных на Кунасири, до сего времени не унижал себя такими недостойными кривляниями. А этот человек ни с того ни с сего стал отдавать каждому солдату губернаторские почести: падал на колени, прикасался лицом к земле или на долгие минуты склонялся в глубоком поклоне и все это проделывал так неуклюже, что стража не могла смотреть на него без смеха.

С другими пленными он почему-то перестал здороваться, не замечал их, старался держаться в стороне, а если его окликал кто-нибудь из японцев, бросался на окрик бегом и снова униженно кланялся и заискивающе улыбался.

В течение какого-то часа так неузнаваемо переменился Мур, что не только матросы, даже караульные поглядывали на него с опаской: не тронулся ли мичман умом?

Но мичман был вполне здоров; просто он оставался верен себе: скрытный, завистливый и льстивый, он без труда перешагнул ту грань, что отделяет труса от предателя. Пока у него оставалась надежда на возвращение в Россию, он еще держался круга пленных товарищей. Надежда возрастала, и Мур становился приветливее, решительней, отважней. С умением притворяться, с наигранной готовностью на риск, он заставлял товарищей верить себе. Даже чуткого, пристального к людям капитана он сумел обманывать, и уже не раз… Но теперь он все больше раскрывался: шансы на освобождение уменьшались, и Мур прекращал игру: он становился самим собой — жалким, беспомощным, слабодушным и из-за этой скрытой панической трусости готовым на любую подлость.

Головнин понял, когда это произошло, когда мичман Мур окончательно утерял надежду на возвращение. Странной перемене в поведении мичмана предшествовал комический эпизод… Как-то мартовским утром постоянный переводчик, молодой японец Теске, уже неплохо обучившийся русскому языку, привел еще одного гостя. Пожилой, дородный, с двойным маслянистым подбородком человек оказался землемером и астрономом. Моряки приняли его сначала за повара. Через плечо японца свешивалась целая гирлянда больших и малых, начищенных до блеска сковородок… Нес он их, будто рыцарские доспехи, важно и молодцевато. Под рукой держал небольшой самогонный аппарат и запас «сырья» — сумку, наполненную рисом. По всей видимости, гость был любителем хмельного и неспроста не расставался с этой новинкой японской техники — походным аппаратом.

Первое, чем он занялся, покончив с приветствиями, — установил на очаге свой аппарат. Гирлянду сковородок он почему-то с плеча не снял, и они сопровождали его движения лязгом и звоном.

Когда походное «предприятие» было установлено и пущено в ход, гость возвратился к морякам, сидевшим в углу коридора на скамье. Караульный поспешно постелил перед ним циновку. Медленно опустившись на пол, бережно придерживая сковородки, гость кивнул Теске и попросил перевести такое:

— Я, Мамия-Ринзо, астроном и землемер, знаменитый путешественник и воин, пришел к вам, русские люди, с твердым решением изучить вашу науку. Вы должны объяснить мне, как вы описываете берега и ведете астрономические наблюдения.

— Но если вы астроном и землемер, — ответил ему Головнин, — чему же мы сможем научить вас, ученого человека?

— О да, — согласился он не без важности. — Я действительно астроном и землемер и, как ученый, знаю очень, очень многое. Кстати, вот и доказательство, что я не бросаю слов на ветер… Обратите внимание на эти инструменты.

Под полой его халата оказался довольно объемистый кошель, из которого он извлек астролябию с компасом, медный, английской работы секстан, чертежные инструменты. Любуясь своим богатством и словно украдкой поглядывая из-под бровей на моряков, Мамия-Ринзо спросил:

— Теперь вам ясно, с кем вы имеете дело?

— Мы верили вам на слово, — заметил Головнин. — Эти несложные инструменты нам известны.

Неожиданно Мамия-Ринзо вспылил:

— Как?! Несложные инструменты?.. Но умеете ли вы с ними обращаться? Он говорит: «Несложные!» Я и сам не знаю этим инструментам цены.

— У нас в России цена им не очень-то велика, — сказал Головнин, с любопытством наблюдая за вспыльчивым ученым. — А что касается умения обращаться с астролябией и секстаном — мы готовы поучиться вашим приемам.

Мамия-Ринзо выслушал перевод и некоторое время смотрел на капитана то ли растерянно, то ли удивленно.

— К сожалению, уважаемый, у меня вам учиться не придется. Очевидно, вы меня не поняли: вы должны меня учить.

— Да ведь вы же астроном и землемер!

— Ну и что ж? — ответил японец невозмутимо. — Я действительно и астроном, и землемер, и знаменитый путешественник, и воин… Однако с этими металлическими штучками обращаться не умею. Иначе зачем бы я к вам пришел?

Моряки засмеялись. Мамия-Ринзо тоже засмеялся.

— Случай, неправда ли, удивительный! — воскликнул он, поправляя свои сковородки. — Со мной и не такое еще случалось! Я — астроном, и все это отлично знают. Но я не умею обращаться с инструментами, хотя их названия мне известны, и даже известно, к чему они предназначены.

— Теперь и мы отлично знаем, какой вы астроном и землемер, — произнес Головнин серьезно, с усилием сдерживая улыбку. — Хотелось бы еще знать, какой вы путешественник и воин.

Мамия-Ринзо оживился:

— Я только что хотел об этом рассказать! Многие мои соотечественники изумляются, как я рисковал отправиться в такую даль. Я побывал на Сахалине, и неподалеку от тех мест, где впадает река Амур, и неподалеку от Маньчжурии, и на многих Курильских островах. Обратите внимание на эти сковородки: они вещественное доказательство моих отважных путешествий. На этих самых сковородках я готовил себе обеды и на Курилах, и на Сахалине, и в далекой маньчжурской земле. Правда, в самой Маньчжурии я не был, однако побывал вблизи ее и для памяти храню вот эту маленькую сковородку.

— Что же привезли вы из путешествий, кроме сковородок? — спросил Головнин.

Мамия-Ринзо задумался.

— Разве этого недостаточно? Каждая сковородка напоминает мне, что я кушал на семнадцатом, например, курильском острове, или в бухте Анива, на Сахалине. Я могу теперь смотреть на сковородку и читать по ней, будто по книге!.. Для меня особую ценность представляет большая сковородка. Знаете, где я на ней готовил? О, эти места вам известны! Я жарил на ней иваси, чавычу и кету на острове Итурупе! С этой самой сковородкой я был в бою, и отличился, и получил чин и пожизненную пенсию. Да, жаркое было дело, и о нем будут написаны песни, а потомки сложат легенды. Я был на Итурупе в то самое время, когда к острову прибыл знаменитый русский моряк Хвостов!.. Мы дрались. Как мы дрались! Русские пули вились вокруг нас, как шмели. Но мы продолжали драться, словно тигры, и потом убежали в горы… Русские думали нас легко догнать. Смешные попытки! Если бы и сам лейтенант, Николай Сандреевич Хвостов, превратился в пулю, он не смог бы нас догнать, потому что это великое искусство — ходить в горах. Я был ранен. В самый разгар битвы пуля угодила мне, извините, вот в это место… — Мамия-Ринзо ощупал ягодицу. — Да, вот в это место, пониже спины. И все же меня не догнали. Не смогли схватить. Я унесся от ваших стрелков, как птица! Я смеялся над их стрельбой. — Он с нежностью погладил сковородку. — Она выручила меня в те дни. Скитаясь в горах, я жарил на ней корни и земляных жуков. А потом, когда все затихло и матросы Хвостова ушли, я жарил на ней камбалу. Признаться, лучшей камбалы я никогда не ел. Это, вероятно, после горного воздуха она показалась мне такой вкусной.