Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Тогда кто-то из них крикнул испуганно:

— Он опять поднялся… мертвый моряк!

И все они рванулись на берег, к длинным сходням, перекинутым на палубу катера. Здесь их и накрыл пулемет. С полдесятка солдат бросились к боту, но там, на баке, уже стоял здоровенный детина с багром в руках.

— Молодчина, дружище! — крикнул ему боцман. — Прямо по башкам молоти!..

Катер сорвался с якоря и поплыл по течению, к морю. Утром его заметили матросы на последнем, дальнем, перекате. Видно, крепко, всем днищем, засел он в илистую гряду.

Четыре гитлеровца остались на острове в живых. Они сидели в зарослях дрока, за развалинами маяка. На них случайно натолкнулся Селиванов. Он сразу залег, готовясь открыть огонь, но те поспешно встали и подняли руки. Он привел их к домику и усадил на землю, у крыльца.

— Шабаш, ребята! — скомандовал боцман. Он думал было, что баталия повторится, и уже набивал патронами карманы. Однако Селиванов сказал, что это — последние, — он исходил весь остров вдоль и поперек.

— Жаль, нету с нами Трофима, — заметил Иванихин шутливо. — Тут бы он разобрался в чудесах. Страху вчера такого нагнал, понимаете… Сказано, темный человек…

Но задумчивый Гончаренко, весь опутанный бинтами, сказал:

— Они кричали… Я это слышал… Они кричали: «Мертвый моряк… он опять поднялся…» Да, так они кричали. Я по-немецки разбираюсь. Я в Гамбурге двадцать три раза бывал.

Боцман поморщился. Нахмурил брови.

— Ну, что это за чертовщина опять? А ну-ка приведи одного пленного…

Пленный робко остановился на пороге, и хотя Гончаренко не был знатоком немецкого языка, пленный сразу понял вопрос.

— О, да!.. — забормотал он испуганно. — О, это действительно… Невероятно!

Боцман потрогал веки, незаметно ущипнул себя за руку, оглянулся и сказал решительно:

— Уйдем отсюда. Не все еще понимает слабая человеческая голова. Что же ты задумался, Юрко? К вину не прикоснулся? А я любовался, как ты «работал» на боте. С размаху, багром их по башкам! Бот наш теперь, братцы… Наш! Вон как махнем мы через море, курс — Севастополь… Так держать!

Но Юрко сказал, что на боте он не был. И никто из матросов даже ног не замочил, не то, чтобы по пояс к боту брести.

Озадаченный боцман молча смотрел на пленного. Тот старался держаться спокойно: светлые брови его часто вздрагивали, капельки пота покрывали запыленные щеки и нос. Сначала боцману показалось: пленный корчит гримасу. Тот глупо вытаращил глаза и разинул рот, показывая щербатые зубы. Уже потянулся было Иванихин к увесистой дубинке под столом, но пленный визгливо вскрикнул и отшатнулся, словно ветром смело его с крыльца.

Иванихин медленно обернулся к окошку. Не просто бледным — зеленым стало его лицо. Он сжался в комок, встал и попятился к печи. Вдоль берега, от бота, неторопливо шел капитан.

Был он только в тельняшке и трусах, с пятнисто-красной повязкой на голове. Шел он неторопливо, опираясь на палку, время от времени поглядывая на реку.

И притихли матросы, увидев своего капитана. И стали рядом с боцманом, неотрывно глядя через широко открытую дверь. А он не торопился. На светлом крылечке сначала легла крутая, резко очерченная его тень.

— Не верю, — проговорил боцман глухо. — Это уж, братцы, выше моих сил…

Ступени крылечка заскрипели — в горницу вошел капитан. Он вошел уверенной, твердой походкой, голову выше вскинул и глаза его засияли.

— Боцман!.. Ястребята мои!..

Но боцман отодвинулся еще дальше в угол, глаза его посоловели, и жесткие усы встали торчком.

— Откуда ты явился, бессмертный? — спросил он строго, голосом торжественным и напевным, будто с амвона читал.

Капитан ничего не ответил. Он подошел ближе, сел к столу, взял кружку с вином, жадно отпил половину.

— Да ведь был ты убиен и повешен, — еще торжественнее пробасил боцман.

Теперь капитан закачался от хохота.

— Ну, настоящий псаломщик!.. Да выкинь ты бредни пустые, старина… Они повесили Максименко. Они подумали — он в них стрелял. Видел я, как измывается над прахом Степана этот рыжий, выждал минуту — и задушил, и в мертвые руки Максименко отдал, для страху. То-то был тут переполох!

— А как же тебя не нашли? — удивленно прошептал боцман. — Они весь берег обшарили, каждый камень и куст…

— Я в боте прятался. Бот все время стоял пустой.

Такого грохота опрокинутых табуреток, такого ликующего крика, такого веселья не видывал маленький рыбачий дом. Матросы рванулись к своему капитану, в первые минуты ничего не мог он понять — его душили в объятиях, гладили руки, плечи, лицо, Селиванов целовал распутавшийся край бинта, а боцман упал головой на стол, и плечи его затряслись от рыданий, как от приступа кашля.

Вечером бот уходил в море. Широко и плавно несся в синем просторе Дунай — могучая, родная, заветная река. Медленно плыли сказочные берега ее… И сказочной казалась матросам жизнь — бессмертная, чудесная для отважных.

Мы покинули порт в начале августа, в синие сумерки, легко спустившиеся над взморьем, и мне запомнился тот прощальный вечер — сияние города, смутные отблески портовых фонарей; ветер, доносящий степную, сладкую горечь полыни, и удивительный звездопад… Астрономы называют это явление звездным дождем. С моря оно выглядит особенно грандиозно. Десятки медленных молний движутся в небе, срываются серебряными шарами, то круглые, то хвостатые, словно диковинные огненные рыбы, плывут и барахтаются в дымчатой глубине. Отраженный свет метеоров зажигает глубины ручьистым огнем, и уже невозможно различить морского простора — нет моря, нет зыбкой волны, — в небе, в бесшумном рою светил и мерцаний плывет наш волшебный корабль.

Ночную вахту нес штурман Чапичев. С первого взгляда он многим казался нелюдимым, этот молчаливый человек, коренастый, плечистый, с угловатой походкой. Он носил бакенбарды и короткую бороду, что придавало его облику несколько старомодный оттенок. Внимательные глаза пристально смотрели из-под низко надвинутого козырька фуражки, собеседнику могло показаться, что штурман изучает его недоверчиво и недружелюбно. Тем более неожиданной была его улыбка, так преображающая хмурое лицо, — открытая и удивленная, — она словно освещала в нем то, что он старательно скрывал: его спокойную доброту.

Я познакомился с Чапичевым год назад и еще тогда заметил: матросы любили его, пожалуй, больше, чем других штурманов, хотя он избегал малейшего предпочтения перед другими. В отношении матросов к нему была не выраженная ни жестом, ни словом; по-мужски сдержанная теплота.

За год плавания на «Гагаре» я знал о Чапичеве не больше, чем в первый день. Матросы считали его домоседом, конечно, корабельным, а не береговым. Даже теперь, когда судно покидало Одессу на год, может быть, на два года, он оставался в своей каюте или охотно нес вахту за других, говоря, что в Одессе у него нет родных, а бродить по городу надоело.