Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Он был вызван девятым, и те, что могли еще видеть и слышать, запомнили его прощальный взгляд и неожиданную спокойную улыбку. По-видимому, он совершенно забылся и теперь не знал — куда его ведут.

Алексей Морозов сказал!

— Жаль мальчика. Он хотел казаться мужчиной.

Третий механик с «Бойкого», Григорий Кожанов, хмурый, молчаливый человек, заметил удивленно:

— Мальчик какой-то особенный. Я наблюдаю за ним вот уже сколько дней. Какая-то есть в нем загвоздка. Мало похож он на моряка.

— Я думаю, он не вернется, — сказал Морозов. — Слабенький и немного не в себе.

Это предположение однако не сбылось. Единственный из всех, Лялин вернулся в камеру невредимым. Часовой распахнул перед ним дверь, и, прежде чем ступить через порог, Аркадий внимательно и настороженно осмотрелся.

Три моряка поднялись ему навстречу, и Кожанов спросил, заикаясь:

— Что это значит… м-мальчик? Они сжалились над… т-тобой?

Лялин опасливо повел глазами. Он силился усмехнуться.

— Нет… Просто у них не было расчета… Да, не было расчета применять ко мне особые меры.

— Странно. Они так легко поверили тебе?

— Собственно, я должен был сделать это еще раньше. Но, сами понимаете… я не хотел.

— Что же ты сделал? — весь подаваясь вперед, чуть слышно прошептал Кожанов.

— Я открылся, — сказал Лялин и почему-то оглянулся на дверь.

— Значит, ты и есть тот самый… Зет? Но объясни… Мы ничего не понимаем.

Он нервно погладил кисти рук, уже освобожденные от браслетов.

— Что понимать-то? Все ясно. Зет — это моя кличка по радио. Я — расшифровщик немецких секретных кодов. Они узнали, что я на «Бойком». Да, они узнали об этом из последней моей радиограммы.

Кожанов отшатнулся, потом вплотную подошел к Аркадию.

— И ты сознался? Ты выдал тайну, которую знал только один? Как же ты посмел это сделать?

Лялин смотрел невинными, ясными, наглыми глазами, стремясь подавить боязнь, скрыть ложь.

— Я не выдал никакой тайны. Я только назвал себя.

Он лгал; сама его кличка была тайной, и, значит, с этих минут он отдавал себя в руки противника добровольно.

Сидоренко слышал этот разговор — теперь он вспомнил бумажную ленту под ногой Лялина, в воде, за решеткой бота, — еще тогда этот мальчишка не был достаточно осторожен; одновременно он подумал о чудачествах Студента с ребусами, — нет, оказывается, это была не простая забава. Уж не готовил ли Лялин признания еще в те дни? Что он писал в своей записной книжке? Боцман рванулся с пола, привстал на локтях, прохрипел задыхаясь:

— Теперь они заставят тебя служить. Заставят! Слабодушный ты мозгляк…

Лялин попятился к двери.

— Вы сами говорили, что если бы знали секрет, — приняли бы все на себя.

— Так, — сказал боцман, неотрывно глядя ему в лицо. — Я принял бы пытку, но не открыл секрета. Скажи откровенно, клянись боевым друзьям, что не выдал ни единого слова.

Лялин встрепенулся — не задумываясь, он, видимо, хотел дать клятву, но встретился взглядом с глазами Сидоренко, вздрогнул и опустил голову.

Кожанов замахнулся наручниками, но Лялин метнулся в сторону, юркнул к двери, ударил в нее кулаками:

— Откройте! Скорее откройте! Они хотят меня убить!

Дверь тотчас открылась, часовой, очевидно, все время дежурил у глазка. Морозов силой отвел Кожанова от двери и усадил рядом с собой на край нар.

— Не надо, — сказал он, зябко вздрагивая всем телом. — Ты ничем не поможешь… Ничем.

Когда молодого матроса снова привели в кабинет к лысому, тот, перебирая какие-то бумаги, сказал равнодушно;

— Я нисколько не удивлюсь, если эти пленные моряки попытаются вас убить. В их представлении вы — предатель. Хотя в том, что вы назвали себя, я не вижу акта предательства. Перед вами была поставлена альтернатива… и вы поступили разумно, избрав жизнь. Правда, вы могли бы открыться раньше, тогда по отношению к другим пленным я не применял бы особых мер. Здесь кроется ваша истинная вина. Однако подумаем о будущем. Не скрою, ваши способности нас интересуют. Само ваше имя теперь не имеет для нас цены. Вам снова придется выбирать: или работа у нас, или… возвращение к этим матросам. По крайней мере, я даю вам возможность подумать.

— Я возвращаюсь к матросам, — сказал Лялин, бледнея. — Пусть они, как знают, судят меня.

Лысый дернул челюстью и кивнул часовому. Лялин вышел из кабинета: его провожали равнодушные взгляды охранников. От них не укрылось, как дрогнули узкие плечи матроса, когда он шагнул за порог.

Медлительный, подчеркнуто корректный и спокойный, лысый стремительно поднялся из-за стола. Он беззвучно смеялся, Он был доволен этим днем.

— Обер-лейтенант… Вам надлежит неотступно дежурить у двери камеры. Вы отвечаете за жизнь пленного. Помните: она нужна. О всем, происходящем среди пленных, докладывайте мне ежечасно. Такую психическую нагрузку, я думаю, он выдержит не более трех часов.

Лялин вернулся в камеру надломленный, разбитый, не глядя по сторонам, он прошел в свой темный угол и спустился на пол. Казалось, никто его не заметил, никто не удивился возвращению. Только Морозов долго, пытливо вглядывался в бледное лицо маленького хрупкого человека.

Под вечер пленным принесли обед — грязную баланду из какой-то гнили. Перед Лялиным поставили маленький столик и накрыли чистой салфеткой. Охранник долго возился у корзины, расставляя различные блюда, и в заключение налил в деревянный стакан вина.

— Особое положение, — заметил кто-то из пленных. — Недорого вы продались, молодой человек…

Сидоренко медленно сполз с нар, шатаясь, подошел к столику и отшвырнул его ногой. Забрызганный вином и каким-то соусом, Лялин сидел неподвижно, ничего не видя перед собой. Он не заметил, как открылась дверь, и не слышал гневного окрика обер-лейтенанта:

— Еще один такой проступок, и я расстреляю трех человек на выбор… Последнее предупреждение. Слышите? Последнее.

Он обернулся к Сидоренко. В руке его тускло блеснул кастет. Боцман закачался и, не закрывая лица, рухнул на каменные плиты.

— Уберите отсюда этого негодяя, — сказал Кожанов, указывая на Лялина. — Зачем вы сюда его привели?

К всеобщему удивлению немец ответил спокойно:

— Через три дня уберем. Вот скоро освободятся помещения.

В течение трех дней Лялин не притрагивался к пище. О чем он думал все это время, вздрагивая, схватываясь, ломая пальцы? О черном своем падении? О ненависти товарищей? Когда он встал и медленно направился к двери — всем стало ясно: он решился.

В тот день лысому следователю он заявил:

— Прошу перевести меня в другую камеру. Я их боюсь… Боюсь и ненавижу.

— Но, — мягко возразил следователь, — вы сами избрали этот путь, господин Зет.

— Когда я признался, я рассчитывал на ваше благородство. Вы придумали очень утонченную пытку. Поэтому я так же ненавижу вас и не верю вам.