Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Ему кричали «бис», и он снова неловко пожал плечами, что, видимо, должно было означать поклон, потом заторопился со сцены и оступился; тогда, немного привстав с заднего ряда, я заметил, что вместо правой ноги у Климко была деревяшка.

В общем-то, немногое узнал я об Ивасике и его отце за три дня пребывания в рыбацком селении у косы Обиточной, куда меня забросила судьба на каботажном суденышке, доставлявшем рыбакам тару и соль. Зато в эти три дня я успел перезнакомиться, пожалуй, со всеми местными рыбаками, людьми крутыми и веселыми, сноровистыми и дружными, и среди них с бригадиром большого ставника — Кирилой Лукичем, старожилом этого славного края.

Кирила Лукич Дробот — человек в почтенных летах, но с памятью, достойной удивления: в ней каждая мало-мальски важная дата отмечена, словно в календаре, и когда он вспоминал пережитое, все эти отметины оживали, полные имен, событий, подробностей, треволнений, и в голосе его слышались то печаль, то радость, то гнев, то неподдельное веселье.

Мы встречались вечерами на берегу, перед шалашом бригады ставного невода, присаживались на толстую старую колоду, занесенную когда-то штормом на эту рыжую отмель, смотрели, как из дальней яруги на заштиленный простор медленно сползал косяк тумана; курили, слушали ровное дыхание моря.

Вглядываясь в блеклую морскую даль, Кирила Лукич, казалось, различал на просторном рейде силуэты знакомых кораблей и негромко называл их имена: «Свобода»… «Третий интернационал»… «Данай»… «Знамя социализма»… «Буденный»… «Красная звезда»… «Пролетарий». Кораблей этих на рейде, конечно же, не было, — они уже давно отплавали свое, но с незабываемыми славными именами старому рыбаку снова и снова приоткрывался далекий август 1920 года, когда из рабочего Мариуполя, на Кубанскую сторону, в тыл войскам генерала Улагая направлялся красный десант морской экспедиционной дивизии.

Кирила Лукич служил рулевым на «Данае», потрепанном тихоходном сторожевике, которым командовал бывалый капитан Николай Петрович Коваленко. Вспоминать об этом смелом капитане деду Дроботу было, видимо, приятно, и он подражал своему герою и голосом, и жестом:

— Ну-ка, братцы артиллеристы на полубаке, приготовьте-ка пару «пилюлец» белой шатии! Вон она, паршивая олигархия, крадется на канонерке за нами. Мы им дадим, обалдуям, прикурить!

И Кирила Лукич даже в увлечении привставал с колоды:

— Разрешите, товарищ командир «Даная», мне, рядовому Дроботу, к пулемету?

Он резко менял интонации, отвечал с неторопливой важностью:

— Нет, рядовой Дробот, ты у меня лучший рулевой, а в морском бою, товарищ, ты держишь в руках не штурвал — судьбу.

— Есть, товарищ командир «Даная», оставаться у штурвала!

Приложив к уху ладонь, Кирила Лукич напряженно прислушивался, строгий и озабоченный.

— А кто это поднимается на мостик? Вон как сапожищами громыхает? Что, сам комиссар «Даная», товарищ Луговской? Ну и детина, глыба каменная! Что же случилось, товарищ комиссар?

Дробот весь подался ко мне и, сделав знак рукой, мол, очень важно, сообщил с таинственным выражением лица, будто по секрету:

— Ту канонерскую лодку белых, что объявилась на горизонте, наши наблюдатели сразу же опознали: она называлась «Алтай». А на том «Алтае», как это было известно комиссару, служил сынок нашего капитана — белогвардейский офицер Коваленко.

Тут Кирила Лукич несколько замедлил повествование, стал подклеивать цигарку, откашливаться, сделал рассеянный вид. Я терпеливо ждал — и, протянув минуту-другую, Дробот возвратился на свой «Данай».

— Встреча! Такую и не придумаешь. Да, встреча сына и отца. А меж тем «Алтай» шел на сближение. Спешил. Уже вот-вот должны были ударить пушки. И, значит, комиссар Луговской почуял, когда ему подняться на мостик. И он поднялся, и стал перед капитаном, и спросил даже вполне спокойно:

— Ты узнаешь эту канонерку, Николай Петрович?

— Конечно, — сказал капитан Коваленко и почему-то оглянулся на меня, и я заметил, что лицо его сделалось бледным, потом вроде бы даже серым. — Да, комиссар, узнаю и помню, что там, на «Алтае», мой сынок в офицерах обретается.

— Я тоже это помню, — тихо и опять-таки очень спокойно сказал комиссар Луговской. — Что ж, понимаю, тебе эта вахта не под силу, Николай Петрович, и потому разреши мне отстоять за тебя.

И капитан медленно повернулся к громадине Луговскому. Тут мне каждая малость в память врезалась, как медленно, трудно повернулся он и вскинул серое лицо, и как плечи его передернулись.

— Может, товарищ комиссар, сынок мой, отщепенец, в эту самую минуту на «Даная» пушку наводит, а я… добрый папаша… с мостика долой?

При этих словах, надо заметить, и комиссар опешил.

— Погоди, — говорит, — Петрович, я без всякого сомнения, по дружбе.

Но капитан Коваленко словно бы и не слышал, ему не хватало воздуха, и он разорвал ворот кителя, и все разговаривал сам с собой:

— Добрый папаша!.. А что же она, твоя доброта, — трусливая, слюнявая, ползучая?.. Нет и нет! Мы с тобой, комиссар, родное, священное дело защищаем — революцию и Советы. И, значит, самую высокую доброту. И нет у нас, и не может быть жалости к ее врагам — к падле буржуйской, к врангелям-душителям, и банкирам-кровососам, к любым их подлизам и холуям… Тут она, комиссар, доброта, на «Данае»!

И капитан Коваленко шагнул к перилам, глянул на палубу, взмахнул рукой и твердо отдал команду:

— Все орудия… по белой контре… по канонерке «Алтай»… Огонь!

Кирила Лукич даже привскочил с колоды и резко вскинул руку, повторяя капитанский жест, но старая рана, видимо, опять заныла, и он, болезненно кривясь, принялся массировать колено.

Мы еще долго оставались на берегу, слушая осторожный плеск гребешков на песчаной отмели и сахаристый хруст пены. Слабый и теплый ветер доносил со стороны садов явственно различимый запах спелых яблок. В темном, глубоком небе постепенно остыли блики заката, и все резче, все ярче просвечивала живым серебром густая звездная россыпь. И в течение доброго часа, пока старый Дробот вел свой неторопливый рассказ о тех далеких событиях на сторожевике «Данае», я видел неподвижный силуэт мальчика на прежнем месте, над громоздкой и черной тушей лодки.

Старый Дробот тоже обратил внимание на Ивасика, обернулся, всмотрелся, молвил удивленно:

— Ну, звездочет! И, скажи, какое дите заядлое: будто у него там, в небе, собственный интерес!

Я заметил Кириле Лукичу, что вижу мальчонку на лодке уже третий вечер и что ребенок почему-то одинок.

Дробот безразлично махнул рукой.

— Спроси, он и скажет, как это — одинок? Вырастет, добрым рыбаком будет: морю с детской поры обучаются. А дежурит на лодке, значит, ждет отца. Степан Климко целыми днями на катере мотается, но вечером непременно домой.