Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Мы охотно пошли за маленьким провожатым. Широко шагая впереди и, видимо, ради солидности хмуря белесые брови, мальчонка говорил надстуженным баском:

— Музей этот единственный. Другого такого нету по всей Сибири, да и в самой Москве. Там все вещи стоят, как при Матвее Ивановиче стояли, и его книжки на полках, и записи в тетрадях на столе, и та знаменитая бутылка…

Кто-то из приезжих полюбопытствовал:

— Ты о каком это, паренек, Матвее Ивановиче толкуешь?

Шустрый мальчонка удивленно оглянулся — вот, дескать, взрослый, а непонятливый.

— Ну, конечно, о Муравьеве-Апостоле.

— А при чем тут какая-то бутылка?

— А при том, — наставительно сказал паренек, — что Матвей Иванович нам ее оставил.

— И ты уверен, что именно нам с тобой?

— Конечно, — твердо заключил мальчонка. — Кому же еще другому?

Почтительно обнажив головы, мы входили в старинный дом, по-сибирски прочный и вместительный. Здесь, видимо, привычна настороженная тишина. Узкий луч солнца дробится на темной бронзе подсвечника. На столе — раскрытая книга с личной подписью опального декабриста на титульной странице. Вдоль стены, на полках, еще много книг… Картины художника М. С. Знаменского, современника декабристов, усиливают сохраненный в доме колорит далекого времени.

В этой комнате декабристы собирались по воскресеньям. Вот стол, за которым они вели беседы, вот кресло, диван… В своих записках Иван Иванович Пущин свидетельствовал: «Живем мы ладно, толкуем откровенно, когда собираемся, что случается непременно два раза в неделю: в четверг у нас, а в воскресенье у Муравьева-Апостола».

Документы, хранящиеся в мемориальном музее, показывают, что царское правительство вело неусыпное наблюдение за ссыльными декабристами, используя на протяжении многих лет любой удобный случай для того, чтобы стеснить их, унизить, подавить. Городничий и волостной голова ежемесячно строчили на них «аттестаты» — свидетельства, как отзывались об этих доносах сами декабристы, «невежества аттестующих» и… «глупости требующих».

И поныне представляется удивительным: как проникали в эту запретную даль, через все полицейские кордоны, мимо неусыпных шпиков III отделения и ложились на этот стол экземпляры «Полярной звезды» Герцена, списки известного письма Белинского Гоголю и другая «крамольная» литература?

Они оставили о себе в Ялуторовске добрую память: Иван Дмитриевич Якушкин вместе с Евгением Петровичем Оболенским открыли здесь школу для мальчиков (без различия сословий), а затем, вопреки запретам синода, и первую в Сибири школу для девочек.

Матвей Иванович Муравьев-Апостол на протяжении многих лет кропотливо и тщательно вел дневники погоды: он заслуженно считается первым метеорологом Сибири.

Василий Карлович Тихенгаузен был одним из первых садоводов земли сибирской: он вырастил в Ялуторовске яблоки.

Об Иване Ивановиче Пущине художник Знаменский записал: «…Вскоре после его прибытия в этот город все оскорбленное и униженное, охающее и негодующее начало стекаться к нему, как к адвокату…»

«Государственный преступник» И. И. Пущин оставался пламенным патриотом родины, и в горький час, когда и сюда, в глухомань, донеслась скорбная весть о падении Севастополя, он сделал памятную запись: «Все-таки верю в судьбу безответной Руси…»

Этот деятельный, энергичный человек увлеченно мечтал и о лучшем будущем земли сибирской. «Сибирь богата всеми дарами царства природы, — записывал он. — Измените несколько постановления, все пойдет улучшаться».

Думы о завтрашнем дне России постоянно занимали, тревожили, воодушевляли и Муравьева-Апостола. Он даже предпринял трогательную попытку непосредственного контакта с грядущими поколениями соотечественников, в счастливую судьбу которых верил. В августе 1849 года он замуровал в своем доме, под печью, бутылку с письмом потомкам, залив ее воском. Это письмо было найдено лишь в 1935 году при ремонте дома. Перечисляя своих товарищей, находившихся в те годы в ссылке в Ялуторовске, постаревший узник с гордостью отмечал, что дух его опальных единомышленников не сломлен: они не сомневались, что и труд их, и «дум высокое стремленье» оставят в истории народа добрый след.

«Для пользы и удовольствия будущих археологов, которым желаю всего лучшего в мире, ложу эту записку», — писал Муравьев-Апостол.

Вот о какой «знаменитой бутылке» толковал наш маленький провожатый!

Не чаял, конечно, старый декабрист, что его «послание» дойдет до адресата. Что чутким, отзывчивым адресатом станет весь многонациональный советский народ, посланцы которого что ни день будут бережно открывать двери этих скромных комнат, слушать эту почтительную тишину, с уважением вглядываться в черты героев… Они заслужили признательность потомков, и эта признательность лаконично и ярко выражена в высказывании Ленина, которым открывается экспозиция Ялуторовского мемориального музея. «Крепостная Русь забита и неподвижна. Протестует ничтожное меньшинство дворян, бессильных без поддержки народа. Но лучшие люди из дворян помогли разбудить народ».

…Сибирь сегодня — это открытие и освоение фантастических богатств. И примечателен, и трогателен тот факт, что, шагая вперед великанскими шагами, Сибирь бережно хранит свои большие и малые реликвии — все достойное памяти народа.

…На улице Ялуторовска, плотно укрытой сочной муравой, я разговорился с местными ребятами. Они играли в футбол, но устали, поугомонились и присели отдохнуть на свежих сосновых бревнах, завезенных к очередному котловану стройки. Я присел рядом с ними и спросил, кивнув на котлован:

— Что будем строить, ребята, и как скоро?

Подростки переглянулись, и старший — его называли «капитаном», — черноглазый паренек, ответил с готовностью:

— Тут к Новому году будет жилой дом. А на первом этаже — книжный магазин… огромный! А вы сюда, дядя… самолетом?

— Конечно, самолетом. До Тюмени.

— А высоко летели?

— Десять тысяч метров.

Ребята снова переглянулись, и «капитан» вздохнул:

— Здорово!.. Я тоже летал самолетом, только маленьким, почтовым. Правда, это так по привычке говорят, что он, мол, маленький, а когда подойдешь — большой! Вот и Устим Загоруйко летал. — Он кивком указал на вихрастого, веснушчатого приятеля. — И другой Устим, вот тот, крайний, Левченко…

— Значит, у вас тут два Устима?

— Нет, у нас три Устима, — улыбнулся черноглазый паренек. — Я тоже Устим…

— Имя довольно-таки редкое, ребята. Скажу вам откровенно: не везде и не каждый день встретишь сразу трех Устимов!

Они уже окружили меня дружной, доверчивой стайкой, и веснушчатый Загоруйко, хитровато жмурясь, спросил:

— А почему так повелось у нас? Может, угадаете?