Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Но схема все же остается схемой, и нужно видеть, как идет с океана в студеную быструю речку лосось, как упорно и неистово одолевает он все преграды — мелководье, перекаты, буруны, отмели, россыпи камней и водопады, чтобы ощутить волнующее, могучее веяние древнего закона жизни.

Когда и только вошел с шумным отрядом туристов в тихий цех необычного завода на Итурупе и стал слушать пояснения рыбовода Татьяны Михайловны, за деловитой однотонностью ее речи и за терпеливой вежливостью мне послышались и сдержанно-досадливые нотки: гости так некстати отрывали ее от дела!

Работницы, занятые покраской рамок для икры, видимо, в подражание своей начальнице, тоже отвечали на вопросы торопливо и односложно. Не случайно кто-то из гостей, шумно вздохнув, заметил: «Ох, уж эти узкие специалисты!»

А теперь, пока в ожидании попутной машины до Курильска я сидел неподалеку от дороги на замшелом камне над омутом и, вглядываясь в сумеречный подводный мир, пронизанный тонкими нитями заката, примечал, как из придонной глуби всплывал, приближаясь, еще один округлый, удлиненный, тяжеловесный слиток серебра, различал его с учащенным сердцебиением и слушал такую неожиданную, увлекательную речь о волшебном царстве океана, мне, право, не верилось, не хотелось верить, что это она же, «узкий специалист», вдруг совершенно неузнаваемая Татьяна Михайловна!

Как свободно ориентировалась она в таинственном подводном мире! Как знала рыбьи повадки, пути и перепутья, все тонкости признаков и различий нерки и кижуча, симы и чавычи, кеты и горбуши и прочего, далеко не всем известного, зачастую диковинного населения океана!

Словно бы спохватившись, она вдруг умолкла на полуслове.

— Вам это… интересно? Рыба, ее миграция, нерест, мальки? Нет, не отвечайте: вижу, что интересно. А вот недавно… да, в цехе, там были двое молодых бородачей. Они задали мне целую дюжину вопросов, но у меня не было желания отвечать. Разве можно спрашивать у меня о моем сокровенном… «между прочим»? Или затрагивать волнующую проблему… сквозь зевок? Да, гостю можно простить многое: и неподготовленность, и наивность, только не равнодушие. Не терплю равнодушных.

И снова она взглянула на силуэт человека, четко обозначенный над быстриной реки.

— В этом у нас, что называется, единодушие.

— С главным?

— Да, с Владимиром Георгиевичем: он, хотя и главный рыбовод, но, как говорится, и швец, и жнец, и в дуду игрец, — может и грузчиком, и плотником, и бетонщиком, в общем, везде, где нужно, и в любую минуту дня и ночи. Есть, знаете ли, такая увлеченность делом, которая сродни одержимости.

— Говорят, — заметил я Татьяне Михайловне, — что сильная увлеченность непременно передается и другим?

Она согласилась:

— Точно! И тогда образуется как бы особенный климат коллектива, в котором главное — соединенный интерес. Мы — островитяне, и вот он, наш мирок: зеленые сопки, высокие травы, речка, завод… Иногда призадумаешься, и даже не верится, как далеко мы от центра! Чем же заняться людям в такой глухомани, особенно в долгие снежные зимы, когда сугробы до крыш? Может быть, только и занятий, что тихий уют самовара, преферанс да размышления о судьбе-злодейке, забросившей в такую даль?

Плечи ее дрогнули, она улыбнулась.

— А что ее корить, если она — избранница? Тут у нас все добровольцы, и каждый рвался на Курилы. Возможно, они сожалеют? А нисколько! Спросите у наших техников-рыбоводов, у Юрия Николаевича Цветкова или Ирины Владимировны Дельновой, у мастера Александра Саморукова или у Рудольфа Жуйкова, — они и не мыслят себя без этого нашего дела, без острова, завода, океана. Я — тоже. И главный, конечно. Задачи-то у нас какие… всечеловеческого значения!

Она не оговорилась, нет, прямо взглянула на меня и повторила:

— Это без преувеличения. И, тем более, без хвастовства. В путину 1972–1973 годов мы вывели в наших инкубационных аппаратах 54,2 миллиона штук мальков: 32,5 горбуши и 21,7 кеты. Сколько их уцелеет до зрелого возраста? Пусть только одна треть… Пусть еще меньше — одна четвертая. Все же это миллионные стада! Но океан велик, и никто не знает, в чьих сетях затрепещет он, мой лосось, — в наших ли, в японских, в корейских, в индийских или американских?

Мы никогда не скажем: это все наше, отдайте нам. Нет, мы говорим другое: успеха и радости вам, рыбаки!

У нее несомненно была та искренняя, сильная увлеченность избранным делом, которая передается другим. Над тихим урочищем уже спустился вечер, и только на вершине сопки, на снежнике, еще тлел и дымился закат. Мы и не заметили, когда к нам приблизился главный — Владимир Георгиевич, тоже присел на камень рядом с Татьяной Михайловной и сказал негромко, как-то совсем по-домашнему:

— Я слышал, Таня… Да, правильные слова.

И сказанного им, да еще открытой и теплой интонации было вполне достаточно, чтобы понять, как ценит он свою увлеченную помощницу, человека большого, вдохновенного дела. Попутная машина все еще не объявилась, но я не досадовал на нее: с ними было так интересно, с одержимыми.

Дно омута белело светлыми камнями, и мощный пласт воды был удивительно прозрачен. Мы всматривались в тихую, зыбкую глубину, отчетливо различая, как тесная, темная стая лососей размеренно, неукротимо движется вверх, на быстрину. Близость огромных живых рыбин и тревожила, и волновала. Она была исполнена высокого торжественного значения, немая процессия сильных серебряных красавцев, бесстрашно устремленных к своему последнему рубежу — ради жизни.

Капитан японской рыболовной шхуны был подчеркнуто вежлив. Он почтительно просил глубокоуважаемого господина начальника порта Северо-Курильск великодушно разрешить шхуне «Модзи-Мару» заход на короткое время в этот порт, ввиду несчастья, которое постигло команду шхуны во время недавнего шторма.

Из порта спросили:

— Что именно необходимо экипажу шхуны?

Ответ последовал длинный и вычурный; из него с трудом можно было уяснить, что на шхуне кто-то серьезно травмирован и нуждается в срочной медицинской помощи.

Заход был без промедления разрешен, гостям указали место стоянки на рейде, и моторный бот с «Модзи-Мару» вскоре доставил к причалу раненого японского моряка. Его сопровождали два матроса и помощник капитана — маленький, смуглый, подвижный штурман, который неплохо говорил по-русски.

— Мой капитан настолько расстроен и огорчен, — сказал штурман, старательно кланяясь всем и каждому, четко, по-книжному произнося русские слова, — да, настолько расстроен, что сам не может явиться к господину начальнику порта и поэтому прислал меня. Боюсь, что мы опоздали, хотя, видит бог, как спешили! Вчера этот бедный матрос, которого мы доставили сюда на носилках, сорвался, по собственной неосторожности, в трюм, поранился и потерял много крови. В нашем экипаже нет врача, а когда произошло несчастье, мы находились далеко в океане, и наши сети еще не были выбраны.