Леонид Соловьев - Севастопольский камень

Вскоре в журнале одного из катеров появилась запись о переправе через пролив севастопольского камня на основании удостоверения номер такой-то…

Прохор Матвеевич вступил на крымскую землю.

Приморская наступала неудержимо, и Прохор Матвеевич никак не мог догнать фронта, который все время уходил от него вперед, на запад. То не берут на машину – перегружена, то испортится что-нибудь в машине – значит, сиди, жди или голосуй на другую. Много было у Прохора Матвеевича и других задержек в пути. Не везде сразу понимали документ, приходилось обращаться к ошалевшим от бессонницы комендантам – объяснять, доказывать, предъявлять в дополнение к документу самый камень. И душой отдыхал Прохор Матвеевич, только очутившись опять в кузове какого-нибудь грузовика, – упирается в лицо, захлестывает дыхание плотный и упругий от скорости ветер, и с каждым километром Севастополь ближе.

Многое повидал в пути Прохор Матвеевич: развалины городов, пепел сожженных деревень, братские могилы замученных. Но видел он по обочинам дорог и бесчисленные колонны немецких автомашин, обгоревшие или развороченные снарядами туши танков, повозки, автобусы, обломки самолетов, еще не зарытые трупы немцев, тысячные толпы пленных с мертвыми, пустыми глазами на позеленевших лицах. В сердце Прохора Матвеевича менялись то гнев, то месть, то жалость, то ликование и радость.

Все в Крыму дышало весной и победой – солнце, море, ветер, люди и даже самые развалины. Пусть разрушены города – они свободны! Сожжены деревни, но уже копошатся, трудятся вокруг своих домишек и саклей вернувшиеся из гор, из лесов люди – заделывают проломы в стенах, мажут глиной крыши, чистят колодцы. «Бог на помощь!» – говорил Прохор Матвеевич какому-нибудь усатому украинцу, месившему ногами глину, и тот, поддергивая свои засученные, забрызганные штаны, отвечал: «Спасибо! И вам бог на помощь – не выпустить его из Крыма, проклятого!» Прохора Матвеевича, хотя погонов и не было на его кителе, принимали все за военного, и это льстило ему. «Никуда не уйдет!» – отвечал он успокоительно. – Сидит, как в мышеловке!..» А весна стремительно переходила в знойное лето: утром, едва показывалось солнце, море начинало слепить – ярко-синее, с белой полоской у берега; днем было жарко, тихо, а по ночам в ясно-темном небе светились весенние звезды прозрачными каплями…

Война непонятным образом слила воедино и смерть и жизнь, благоухание садов и смрад неубранных трупов, разрушение и созидание, мирную тишину под звездами и грохот артиллерийских залпов, а все это вместе определялось Прохором Матвеевичем для себя одним коротким словом: «Победа».

…Далекий гул, что слышал ночью Прохор Матвеевич, трясясь в кузове полуторатонки, возвестил о близости Севастополя: то ревели наши и немецкие пушки. Глухой и ровный гул шел, казалось, из самых недр земли, сотрясая ночь. Придерживаясь за крышу кабинки, Прохор Матвеевич встал и осмотрелся. Все было темно кругом, грузовик шел долиной. И еще много раз вставал Прохор Матвеевич, придерживаясь за крышу кабинки, и по-прежнему ничего не мог рассмотреть в темноте. Но когда машина, тяжко рыча, взобралась на подъем, он, и не вставая, увидел зарево – неровное полукольцо бледного, летуче-зыбкого света от орудийных залпов на фоне дымного багрового тумана.

– Огня-то, огня! – сказал соседу Прохор Матвеевич.

И с дрогнувшим сердцем услышал в ответ:

– Горит Севастополь!..

Командир батальона морской пехоты немало удивился, прочитав удостоверение Прохора Матвеевича.

– Слышал я об этом камне, много слышал, – сказал майор. – Но того никогда не думал, что попадет этот камень гражданскому человеку.

– Мичману в отставке, – напомнил Прохор Матвеевич.

Майор поспешил исправить свой промах.

– Прошу извинить, товарищ мичман, оговорился… Оно, может быть, даже и правильно, что попал он к вам, к старому моряку. Спасибо, что пришли именно в наш батальон – считаю за честь!

Разговор этот происходил в блиндаже, где еще вчера сидели фашисты – остались от них только две помятые каски да разбитый взрывом пулемет. Наверху наша артиллерия вела ураганный огонь, в протяжном и низком пушечном реве нельзя было различить отдельных залпов. Блиндаж весь дрожал и трясся, с потолка сыпалась земля.

– Здорово бьют! – сказал майор. – Значит, скоро будем штурмовать. А пока что, товарищ мичман, и для вас найдется работа, если пожелаете. Ранили у меня позавчера заместителя по политической части, а был он большой мастер с бойцами беседовать по душам. Вы моряк старый, коренной, всего повидали на своем веку. Вот бы вам поговорить с людьми – насчет камня, о традициях флотских, о нашей чести морской. Службы у вас сорок пять лет, вид солидный, авторитет…

Ну, как будто он в воду смотрел, майор, лучшего занятия для Прохора Матвеевича нельзя было выдумать!

И превратился Прохор Матвеевич на старости лет в пропагандиста. Через два дня он был уже любимцем батальона. Давно известно, что моряки в хорошем разговоре толк понимают. Прохор Матвеевич был оценен по достоинству.

Когда под немецким огнем он пробирался ходами сообщения, ему отовсюду, из траншей, из дзотов, из блиндажей, кричали:

– Папаша, к нам загляните, к нам!

И он заглядывал, не отказывался. Он садился, не спеша закуривал, потом начинал степенный разговор:

– Ну как, ребятки, скоро камень в Севастополь доставим?

– Скоро, папаша. Вот выйдет приказ штурмовать – сразу доставим.

– Штурмовать, ребятки, по-русски надо, по-суворовски. А то немец вон восемь месяцев штурмовал…

– Нам, папаша, немец не указ!

– Правильно, сынки! – говорил Прохор Матвеевич.

Всегда находился какой-нибудь старшина, который с беспокойством спрашивал:

– А дощечка там медная будет, около камня? С надписью дощечка, когда, значит, доставлен в Севастополь и каким батальоном.

– А как же без дощечки? – отвечал Прохор Матвеевич. – Обязательно будет дощечка…

Так начиналась беседа и легко, свободно шла дальше и заканчивалась какой-нибудь необыкновенной, удивительной историей, которую Прохор Матвеевич умел рассказать всегда кстати. Заговорили в траншее о знаменах – Прохор Матвеевич отозвался целым рассказом. О кораблях однажды заговорили – Прохор Матвеевич конечно уж не молчал. Пожаловался один паренек, что долго нет писем из дому, – у Прохора Матвеевича оказалась наготове история о затерявшемся письме. Слушали затаив дыхание бойцы, слушал паренек и светлел лицом. «Рано начал я тревожиться», – думал он про себя. Один боец как-то сказал в блиндаже:

– Если потеряю руку или ногу на фронте – домой к жене не вернусь. Уеду в Сибирь.

У Прохора Матвеевича нашелся и на этот случай в запасе интересный рассказ о моряке-инвалиде, который вот так же поехал из госпиталя не домой, а в Сибирь, а жене послал от чужого имени открытку: так, мол, и так – погиб ваш муж смертью храбрых.