Владимир Битюков - Лесничиха

Витька с изумлением смотрел на председателя:

— И того, и другого, и третьего у вас нету! На что же вы рассчитываете?

— На доброту… — обезоруживающе улыбался Иван Семеныч.

Витька сердито махнул рукой и подскочил к телефону, чтобы звонить скорей Сереге Седову, спрашивать совета: как быть, что делать?

Пятью звонками вызывалась Таловка, и она вскоре отозвалась. Витька попросил мастера Седова. Слышно было, как кричали: «Сергей Трофимы-ыч!» Видно, он тоже находился в правлении. Минут через пять послышалось его ровное дыхание и неторопливое «Алё». Витька взял себя в руки и как можно спокойней рассказал о своих делах. «Приеду», — коротко ответил друг.

Ситников настороженно слушал разговор, напрягая скорбно-плутоватое лицо.

— Ктой-то? — спросил он тоном, будто ничего не произошло.

Витька промолчал, пряча в кулак подступающий кашель. Угрюмо повернулся к выходу.

— Ты погоди, — остановил его Ситников, вытаскивая из ящика стола книжечку накладных. — Тебе питаться надо получше. Чего выписать?

«Задабриваешь!» — зло подумал Якушев. И решил ошеломить:

— Баранью тушу и центнер молока!

— Вот так и надо в нашем положении, — одобрил председатель и, нагнув свою крепкую шею, стал прилежно выводить каракульки. Заодно подсказывал открывшему рот мастеру: — Пока работай тем, что у тебя есть. А средства мы найдем, и все будет нормально. Только работай, Львович. И поправляйся…

…Уже спустились сумерки, когда, согнувшись под тяжестью мешка, Витька вышел из продуктовой кладовой. Встречные вежливо здоровались и задавали одинаковый вопрос. Насчет электрического света.

— Скоро, скоро, — не очень-то весело отвечал Якушев. — Очень скоро…

На полпути его остановила женщина — пожилая, в темной бахромчатой шали до пят. Глядя снизу вверх угрюмыми глазами, усмехнулась устало:

— Что ж это такое, товарищ инженер? Ставлю вашим ребятам четвертинку — мало. Поллитровкой, говорят, не обойтись.

— Простите, я что-то не пойму…

— Да ваши, которые подчиненные. Столб, сказали, будет супротив моих ворот. Ни вперед, говорят, его двинуть нельзя, ни назад. Так, мол, по чертежу указано. А я в чертежу не понимаю. Поставила им маленькую, а они говорят — давай большую. Так и вбили кол под самые ворота!

— Разберемся, гражданка, разберемся, — тихо пообещал Витька, опуская мешок.

Вдоль тропы чернели земляные лунки с железными колышками в центре. Витька прицелился глазом, свизировал по лункам трассу, однако ничего подозрительного не заметил.

— На другом я порядке живу, на другом! — подсказала женщина.

Витька пересек улицу, глянул вперед — и до боли прикусил кулак. Трасса, сперва прямая, как стрела, становилась все кривей и неуверенней. И где-то вдали завихляла, как пьяная. «Вот это да-а…»

— Сиреневый тума-а-ан над нами проплыва-а-ает… — послышалось издалека. — Чок, чок!

Показался верблюд. Гордо, как и днем, тащил развалистые сани. В санях, разметавшись, лежал Подгороднев. Пел. Братья косолапо шли, держались за натянутые вожжи. Никто из них Витьку будто не заметил, хотя стоял он совсем близко — насупленный, прямой, со сжатыми от гнева кулаками…

Он втащил в избу заметно потяжелевший мешок и побито посмотрел на Пионерку. У старухи на лице было такое выражение, точно она хотела сказать: «Вот ты приволок баранью тушу, и в кармане у тебя бумажка на сто литров молока… Обжираться приехали или делать свет?» Наверно, она уже узнала, как монтеры «разбивали» трассу.

Бабка сидела и курила тонкую, как гвоздик, папироску. Молчала. Потом спросила, словно бы в насмешку:

— По килу вам варить или по два?

— Лучше по два, — ответил Якушев, не зная, куда прятать глаза. — Чтобы и на вашу долю…

Бабка вежливо кивнула.

— Благодарствую. Только мяса я не ем, все больше налегаю на чаек.

Витька снял пальто, шляпу и подсел к столу. Чтобы бабка не спрашивала про дела, сам стал задавать вопросы:

— А поросенка тогда зачем держите?

— Так ведь он хворый! — удивилась Пионерка. — Я его в яме подобрала. Выкинули его, как дохлого, а он еще глазенки не закрыл. Ма-ахонький… — Она склонилась над рахитиком, почесала ему розовый живот. Кудесник: откинул ножку и захрюкал.

— А вот он поправится, тогда как? — заинтересовался Витька.

— Не знаю. — Старуха задумалась. — Наверно, в свинарник отнесу. Пускай в другой раз глядят получше.

Она потянулась к ламповому стеклу и стала раскуривать погасшую папироску. Тонкий дрожащий язычок пламени вытягивался при каждом ее засосе. Она будто пила) из трубочки огонь, как пьют в городских кафе разные там тонкие напитки.

— А почему у председателя рука? — задал Якушев новый вопрос.

— Почему… А война-то! — И вопрос показался глупым-глупым.

Якушев вздохнул, достал сметы, проект и принялся читать, пытаясь вникнуть в содержание. Но не читалось…

Старуха между тем приготовила поесть. Ужин был богатый. Кроме щучьей ухи большая, с решето, сковорода поджаренной в сале баранины. Якушев убрал бумаги и принялся работать ложкой.

— А бешбармак умеете? — минут через десять спросил он, вычищая корочкой сковороду.

— Да мы все должны уметь. Народ-то у нас со всех сторон. Русские, известное дело… С Украины, с Белоруссии… Казахи, известно. Друг у друга учимся…

Бабка говорить говорила, а сама что-то вытворяла над своим лицом, сидя перед зеркалом у краешка стола. Вроде делала массаж. Навела горячий румянец. Пышно взбила серые лохмы. Не стесняясь, подкрасила губы, подбелила обветренный нос.

Витька наклонился над столом. Старуха встала, открыла сундучок, порылась в нем, наполнив избу нафталинным запахом, и шмыгнула, как мышь, в запечье. Пошуршала там, поохала и вышла, будто выплыла, в расписном широком сарафане. И в легком узорчатом платке.

Витька удивленно хлопал глазами. Старуха стала видом как матрешка: плавная такая, симпатичная. И голос у нее вроде изменился: стал певучим, с лукавинкой:

— В клуб не жалаете? На пару… — И засмеялась звонким колокольцем.

Покрутилась, погляделась в зеркало и, накинув на себя плюшевый жакет, выскочила в галошах за порог. Вернулась тут же. Снова — к сундучку, схватила красные, в шнурках, полусапожки и пошла, как уточка, поплыла, слегка притопывая неснятыми галошами…

Якушев долго сидел за столом, подпирая голову рудами, чувствуя тяжесть в животе и большую бесприютность в сердце. Думал о прожитом дне. «О прожратом!» — скривился он в горькой усмешке.

В избе дремотно зевала тишина. Она будто выглядывала из темных, не выскобленных светом углов — густая, тяжелая, как на дне глубокого пруда. Если бы не вздохи поросенка и если бы… Якушев прислушался. За окном не спеша проходила песня. Нет, не Семина — совсем другая, девичья. Нежная такая, грустноватая.