Владимир Битюков - Лесничиха

Проня глядит Паше в глаза. Они стиснуты веками, страдают. Прониной выходки, чтоб развеселить их, хватило лишь на несколько минут.

Паша косится в его сторону, будто камнем бьет. И хоть не говорит вслух, а взглядом выражает суровое, уже слышанное Проней от других: «Хорошо тебе, не по ком плакать…»

Проня зачем-то срывает с головы шапку, снова надевает.

— Ну ладно, я пошел, — улыбается он перекошенным ртом. Протягивает руки к огню, зябко трет ладони, ёжится. — Спасибо те, Паша…

— Не за что.

Он не помнит, как вышел из мастерской. Белое утро в глазах стало рябое. Темные пятна плывут, падают под ноги. Проня спотыкается, хватается за воздух, того и гляди упадет.

— Уйду! — шепчет он отчаянно. Хотя еще не знает, куда ему уходить. Если разобраться, уходить-то ему некуда…

В конюшне тихо. Все лошади давно разобраны, еще с потемок выполняют тяжелую работу. Одна старая облезлая кобыла Дунька стоит, как забытая, в дальнем углу. На ее спине пригрелись воробьи.

Собрав в каморке конюха все, что осталось из сбруи (а что остается? — рванье, старье), Проня подошел к разбитым, связанным проволокой розвальням. Дунька приблизилась сама, покорно подставила голову. Он накинул ей на шею просторный, с веревочными гужами хомут, молча, без обычных прибауток завел в оглобли. Когда запряг и огляделся, обнаружил, что невдалеке возле конторы стоит полуторка, а около нее — кучка народу. Как раз бы выкинуть какой-нибудь номер: люди смотрели в его сторону; но и теперь он ничего не сделал, понуро сел в сани, чтобы ехать за почтой.

Из-за угла конюшни, будто специально его дожидалась, выбежала соседка Паши Зиминой — всегда неприметная Уля Котомкина.

Вечно в заботах, худая, замученная — слишком много нарожала до войны — Уля заискивающе здоровается с Проней:

— Здравствуй, Прохор Иваныч!

По отчеству отметила, что совсем необычно. По отчеству обращается с ним только директор Егор Андреевич Королев.

«Пишет, пишет», — хотел ответить Проня, но Уля опередила его.

— Ты погоди-кось, Прохор Иваныч!

Она смотрела на него жалобно и в то же время с открытой надеждой. Он вспомнил, что совсем недавно приносил ей письмо от мужа. Чего ей еще?

— Тут я все разузнала, — зачастила Котомкина, таинственно кивая в сторону конторы. — Тут машина уходит в город!

Городом она называла райцентр — большое старинное село. Проня молчал, сидя в санях, как в плоском гнезде, смотрел на Улю, склонив набок голову.

— Не пойму, — ответил угрюмо.

— Да как не понять! — обрадовалась Уля. И темное лицо ее просветлело. — Сено мне надо из логу вывезти, а лошади нету. Всех разобрали. А ночью тоже нельзя, говорят: отдых им нужен. И верно. Отдых всем нужен, особо скотине.

— Ее, что ль, хочешь? — кивнул он на Дуньку.

— Во-во, Почтальоншу… то есть Дуню, — почтительно поправилась Котомкина. И зашептала ласково, по-матерински: — А ты, Проня, залезай в машину. Там тепло-тепло! Слетаешь за почтой, а я тем часом сено и вывезу. Я помаленьку буду, по беремечку. Понимаю тоже — лошадь не сильная.

Проня молча вылез из саней, передал женщине вожжи.

— Это как же ты так? — удивилась Уля. — Хотя бы слово сказал!

— Ладно, чего там… — буркнул Проня, торопясь к конторе.

И вот он сидит в кузове машины, уцепившись за дребезжащий борт. Попутчики-сельчане, все больше бабы, теснятся у кабины, у газогенератора: там теплей. Цыплакову очень холодно, но он по привычке это не показывает. Распахнутый ворот телогрейки то и дело открывает на его груди голубую зябкую наколку: «Есть в жизни щастье!».

…Наколку Проня сделал давно, еще до того, как попал под лемех. Встретил его как-то один на один детина по прозвищу Кипятуля. Шел он враскачку, подметал пыль широченными клешами, стягивал к плечам распоротую до пупа рубаху и орал на всю улицу:

Проня почувствовал трепет в поджилках, однако с дороги не свернул и глаз не отвел, хотя уже мысленно простился с жизнью: это шел его единственный (в ту пору) враг, только что вернувшийся из заключения. Когда Кипятуля, этот лодырь и вор, упер из конторы тяжелый, как трактор, несгораемый сейф, то был пойман совхозными ребятами. Как медведя, обложили Кипятулю маленькие, но цепкие, сильные своей многочисленностью пацаны. Грабитель запомнил лишь одного, самого заморенного — Проню Цыплакова и пригрозил, что раздавит его, как только вернется на свободу… И вот они встретились. Проня весь сжался; и когда получил первый, исподтишка, но страшный тычок кулаком — не закричал, не заплакал. Никто его никогда не бил, жалели, один Кипятуля ненавидел и каждый день втихаря пересчитывал ребра. Цыплаков не жаловался никому, терпел, мало того — наперекор подлейшей по своему смыслу надписи на широкой груди Кипятули «Нет в жизни щастья», нацарапал на бумажке «Есть!..», приложил трафаретку к своей грудке и ржавым ученическим пером сделал глубокую наколку. С той поры и появилась у него привычка ходить с распахнутой, какая б ни была погода, грудью. Часто-часто, пока бандюга снова не попал в тюрьму, надпись Пронина взбухала синяками, становилась неразборчивой.

— Нет! — угрюмо, с тупой яростью бил Проню Кипятуля.

— Есть! — упрямо отвечал, вставая с земли, Проня. — Есть! — И улыбался таинственной улыбкой…

…Проня смотрит на мелькающие поля и перелески, на дальние неподвижные сопки. Ветер хлещет по щекам наотмашь, с каждой минутой все сильней. «Эх и газует!» — думает Проня о шофере. Машина, однако, движется все медленней, дорогу косо перебегает поземка — она задерживается на ухабах, вздувается сугробами.

— Может, вернемся? — кричит, высовываясь из кабины, шофер Ленька Огневых. Спрашивает, видать, совета у старших.

Бабы дружно и крикливо протестуют, поднимают Леньку на смех: испугался, мол, легкого ветру.

— А у каждого в городе дела, срочность! — надрывается, придерживая корзину с мороженым молоком, толстая, закутанная в тулуп жена агронома. Она наморозила молоко в глубоких мисках и теперь едет продавать кругляши: услыхала про хорошую на базаре цену.

— Мне-то что! — бодро ответствует Ленька. — Я поеду! — Это должно было означать: засядем — вам же и откапывать машину…

— Как, однако, меняется погода, — только и сказал за всю дорогу Проня.

Щеки и нос у него побелели — бабы давно ему об том кричали. Сказав, он принимается растирать лицо, чувствует, что немного обморозил. Ему хочется сказать что-нибудь еще, чтобы потереть и культю (железо обжигает ее нестерпимо), но Проня стесняется: больно короткая культя…

В сумке с письмами на фронт лежали в особом отделении две печеные картошины — Пронин обед. В «городе» прежде всего тянуло побежать в чайную, попросить кипятку, согреться, а уж потом идти на почту сдавать-принимать корреспонденцию — слово это Проня выговаривал с трудом. Однако машина — не кобыла Дунька, машине нельзя ждать, когда Проня Цыплаков насытится чаем.