Алексей Бондин - Ольга Ермолаева

Помолчав, Лука заглянул в кривое лопнувшее оконце и продолжал:

— Как на улице-то?.. Страдовать, поди, собираются люди-то?.. На покос?.. Я нонче не страдую... Много годов уж не страдую. Коровешку нонче не держим. Достатку нету коровешку хоть бы немудренькую, купить... Раньше-то была... А на сенокос-то я еще лошаденку прихватывал, а теперь не до этого, лишь бы самим как протянуться. Та-ак-то, Ольга, как тебя, Савельевна... Вот. Тоже не сладко было тебе... Сиротой выросла... Я тоже сиротой вырос... На десятом году робить пошел...

— А сейчас где работаешь, дядя Лука?

— А все там же, на руднике сторожем, знаешь, поди-ка. Куда я больше годен, как только в караул... Моло-дым-то и я был годный работник, дюжий был... Все время в забое робил, а теперь, видишь, только сторожем и годен... Больше, верно, некуда... Как-то сразу состарился. Как схоронил первую жену, вдругорядь женился — и не видел, как старость подъехала... Да-а... А вот уволят и с этой работы по старости лет, по дряхлости, куда пойду? По миру?.. Кошель на плечо?.. Да подают нонче плохо нишим-то. Раньше, бывало, во весь каравай лймтище отрежешь, подашь нищему. А нищие еще ругались, когда ржаной кусок подашь. Всем надо пироги да шаньги, а нынче, верно, не заругаешься...

Лука курнул последний раз, сморщился и сердито сплюнул.

— Табачку, и того не на что купить. Тьфу!..

Лука рад был приходу нового человека. Отторгнутый от жизни, он мало видел людей. В ночную смену ходил на рудник караульщиком, а днем, греясь на полатях, курил табак и следил за тараканами, которые, как овчиной, покрывали потолок возле трубы.

Может быть он еще долго бы проговорил с Ольгой, но вошла тетка Арина. Это была смуглая, похожая на цыганку, женщина с черными масляными глазами. В руке она держала небольшой узел.

— Уж не крупчатки ли купила, Ариша? — спросил Лука, несмело улыбаясь.

— Крупчатки! Больно жирно будет. Не про нас крупчатка. В лаковых сапогах она ходит... Здравствуй, Ольга. Навестить пришла?.. Сейчас Афанасья-то придет. Я ее в лавку послала... Ты опять здесь табак курил? Тьфу!..

— Окурышек нашел...

— Всю избу табачищем своим провонял... Тьфу! Чтоб тебя прорва взяла. Ужо погоди, доберусь же я да вымету все твои окурышки... Сладу с тобой нет. Иди во двор, да лопай там свое чортово зелье.

Арина разделась. Она поправила черный, обшитый бисером чепец на примазанной черноволосой голове. Полная, мягкая, щеголеватая, прошла она в кухонку к печке, за дощатую перегородку.

Лука принес ношу дров, затопил русскую печку и замел веником у печки. Во всех его движениях была видна бестолковая суетливость. Он без надобности хватал ухват, заглядывал в печку, робко смотрел на Арину, а та, проворно сняв с полки сеяльницу и насыпая в решето муки, хозяйски покрикивала на Луку.

— Ну, что же ты здесь топчешься, затопил печку — и уходи,— сердито вскрикнула она и тихо про себя добавила: — судорога!

Ольга видела, что Арина ни в грош не ценит Луку, считает его «помехой в жизни». И Ольге жаль было этого безобидного старичка. Просеивая муку, Арина громко хлопала ладошками по решету и ворчала:

— Вот не было печали, так черти накачали... Афонь-ка-то ведь ушла из монастыря. Слышь, Ольга?

— Слышала.

— Я говорил ей,— отозвался Лука.

— С ума сошла девка. На кого надеется? Как жить думает? А у нас взять нечего. Сами перебиваемся с хлеба на квас. Замуж бы отдать, да женихов-то нынче днем с огнем искать. Да кому-то нужна голь перекатная? Сколько времени жила в монастыре, ничего не нажила. Одну рубаху с перемывахой принесла. У других, вон, монашек сундуки от добра-то ломятся... А у нее имение в себе да на себе.

— Сама золото,— робко пошутил Лука и подмигнул Ольге.

— Золото! Много такого золота. Так возьми ее да и корми.

Лука глубоко вздохнул.

Пришла Афоня. Она просияла, увидев подругу.

— Пойдем отсюда,— шепнула она и оглянулась на дощатую перегородку.

Они вышли в огород и сели под густой черемухой. Афоня была рассеяна и чем-то озабочена.

— Что с тобой, Афоня? Я тебя не узнаю,— сказала Ольга.

— Ничего...

— Да, как ничего? Раньше ты была веселая, а теперь, как черной воды напилась.

Афоня грызла стебелек травы и немигающими глазами смотрела куда-то вдаль. Она откусывала понемногу от травинки и сплевывала. И вдруг в глазах ее закипели слезы. Одна слеза крупной прозрачной дробинкой выпала, прокатилась по лицу и упала.

— Ну, скажи мне, Афоня, легче будет...

— Нет, Оля, не скажу...

— Почему?

— Почему? Да просто... не... скажу. Потом когда-нибудь.

— Хорошо... А работать пойдешь?

Афоня тряхнула головой.

— Ты как побывала у меня в последний раз,— заговорила она после продолжительного молчания,— то я всю ночь не могла уснуть, все думала... Ох, сколько я, Олютка, передумала, если бы ты знала! Так было тошно, так тошно! Вот сейчас собралась бы и ушла. Всю неделю только об этом и думала. А Васса точно узнала, что у меня на уме, следить начала. Так все по пятам и ходит; за каждым шагом моим следит. А я нет-нет да что-нибудь и суну в узел. Перестирала все. А в ту ночь, как мне уйти, у игуменьи трапеза какая-то была, и мою Вассу туда позвали. Ее тоже черти унесли туда. Как только она ушла, я потемок дождалась, завязала все в шаль, вылезла в окно. Только хотела бежать, а меня сзади кто-то схватил. Как я перепугалась! Смотрю, Степанида — твоя тетка. «Ты куда, говорит, Афанасья, лыжи-то свои направила?» А я так перепугалась, что и слова вымолвить не могу. А она должно быть догадалась и спрашивает: «что уж не домой ли наклалась?..» Я не знаю, говорить ли, нет ли. И сказала. А она и говорит: «Давно бы надо... Такая девка околачивается в монастыре». Я говорю: «Сестрица Степанида, ради бога, не говори никому». А она: «Иди, иди, говорит, пока твоя краля не пришла. Пойдем-ка, говорит, я тебя провожу. А то ты напорешься еще на кого-нибудь». Пошли мы с ней через рощу, а там берегом, берегом. Смотрим, на берегу-то и в той стороне народ и в другой стороне народ. Куда?.. А сестра Степанида говорит: «Пойдем-ка». Подошли мы к лодке. «Садись», говорит. Я села. Степанида тоже — в лодку. Отчалили от берега. Она меня через реку перевезла и говорит: «Ну вот, теперь на все четыре стороны». Я выскочила из лодки. «Спасибо, говорю, тетя Степанида». А она: «Ладно, говорит. Да больше не ходи, говорит, в монастырь». Уехала, она, а я — дуй, не стой. Бегу и сама себе не верю. Неужели я ушла? И думаю, приду домой — вдруг меня выгонят... Думаю, пойду тогда к тебе. Пришла. Дядя Лука обрадовался, а тетка Арина закричала и теперь все точит меня. Думает, что я на ихний хлеб навалюсь. А я если на завод не попаду на работу, так все равно в люди пойду жить—в кухарки куда-нибудь. Думаю—свет клином не сошел. Живут же люди...

Поговорив, девушки вернулись в избу. На столе стоял самовар. За чаем Афоня сказала, что завтра пойдет проситься на завод работать. Тетка Арина поджала брезгливо губу.