Леонид Соловьев - Книга юности

А удача, и притом редкая, уже пришла ко мне и ждала только утра, чтобы просиять. Утром я пошел в знакомую чайхану. Хозяин, подавая мне лепешку и чайник, сказал:

— Послушай, ты не смог бы сделать для меня вывеску? Я заплачу.

— А зачем тебе вывеска? — спросил я. — Все и так видят, что чайхана.

— Видеть-то видят, а вывеска все-таки нужна, — вздохнул он. — Вчера вышел такой приказ от райисполкома, чтобы все лавки, мастерские, харчевни и чайханы повесили вывески. А где их взять, кто их сделает? У нас в Канибадаме нет такого человека.

Все лавки, мастерские, чайханы и харчевни! У меня даже голова закружилась!

— А потом, говорят, будет второй приказ, чтобы на каждом доме вывесить табличку: номер, улица и фамилия хозяина, — продолжал чайханщик. — Прямо беда!

— Какая же беда, — сказал я. — Это не очень легко — написать вывеску, но все же я могу. Мне приходилось в Коканде.

— Сделай, пожалуйста! — радостно воскликнул чайханщик. — А сколько это будет стоить?

— Пять рублей, — небрежно ответил я. — А если нарисовать на вывеске еще и чайник, тогда семь с полтиной.

Я сказал эту цену и сам испугался. Но чайханщик не испугался, только осведомился на всякий случай:

— А дешевле нельзя?

— Нельзя, такой тариф, — ответил я безразличным будто бы голосом, и он, услышав незнакомое слово «тариф», безропотно согласился и заказал вывеску с чайником. И тут же вручил мне задаток, два рубля, хоть я и не требовал.

Теперь надлежало действовать не торопясь, обдуманно. Я отправился на базарную площадь, выбрал самую богатую чайхану, где чайник стоил не три, а четыре копейки, вошел и сел. Здесь чай гостям подавали прислужники — мальчики, но я небрежным движением пальца подозвал хозяина.

Он подошел не сразу. Он был важен, толст и бородат — богатый чайханщик, почтенный человек, а я — худ, безбород и по виду мальчишка. Но я подал ему пальцем вторичный знак — и он с недовольным, сонным видом все же приблизился.

— Послушай, хозяин, не знаешь ли, где можно купить листового железа? — спросил я. — Краску и кисти я достану в кооперативе, а вот листового железа там, кажется, нет.

Он молчал, глядя на меня с недоумением, потом недоверчиво спросил:

— Ты что — по жестяному делу?

— Нет, — ответил я. — Здесь другое дело: чайханщик Бабаджан, что держит чайхану вблизи старой мечети, заказал мне вывеску. Если сделать ее на фанере, она долго не продержится, нужно железо.

— Ты делаешь вывески? — воскликнул хозяин, и я по тону его восклицания понял, что приказ от райисполкома действительно был.

Тут же я принял второй заказ и два рубля задатка. Правда, перед тем как вручить мне задаток, хозяин заколебался — уж не проходимец ли я какой-нибудь, сшибающий по два рубля с доверчивых простаков? Но удача уже породнилась со мною — в чайхане среди гостей оказался человек, знающий, что я снимаю за три рубля комнату у всем известного лесообъездчика Джурабая Алимджанова. Сомнения устранились, и я, не сходя с места, принял еще два заказа — от харчевника и владельца обувной лавки.

В те нэповские годы в стране существовали два принципа: крепнущий социалистический принцип и умирающий капиталистический. А я, сделавшись кустарем-одиночкой «без применения наемной рабочей силы», занял между этими двумя принципами некое промежуточное положение, на манер крестьянина-середняка.

Кончался апрель, о весне напоминали только ночи своей прохладной свежестью, а дни были уже по-летнему жаркими. Масляная краска на солнце высыхала быстро, моя работа кипела.

Заказчики не скупились, большую часть вывесок я украшал рисунками: для чайхан — чайника или самовара, для обувных лавок — сапога, для скобяных — ножа. Вывески для мясников рисунка не имели: по мусульманскому закону строго воспрещалось изображение живых существ, поэтому я не мог нарисовать баранью либо коровью голову. Не мог, да и не сумел бы — я и по сей день в искусстве рисовать не двинулся дальше домика. Могут спросить: как же все-таки удавалось мне изображать самовары и сапоги? Открою секрет — с помощью букваря и сетки. На изображение самовара в букваре я наносил карандашом тонкую сетку, затем такую же сетку, но в увеличенном масштабе чертил на вывеске и поквадратно переносил контур рисунка из букваря на железо. Можно было бы упростить дело, воспользовавшись трафаретом, но до этого я не додумался.

Часа в три я заканчивал работу, умывался, переодевался и с вывесками, сделанными вчера, шел по заказчикам. Вся же остальная часть дня принадлежала мне, и я не знал, куда девать эти вечера. Друзей не было у меня, развлечений в Канибадаме тоже никаких не было. Денег — полные карманы, а пойти некуда. Раньше я никогда не скучал, поглощенный с головою заботами о хлебе насущном, а теперь заскучал.

Я зарабатывал на вывесках много, очень много, примерно три-четыре инженерские ставки. И мое вывесочное Эльдорадо не грозило иссякнуть: ведь впереди была еще работа по изготовлению табличек с наименованием улицы, номера дома и фамилией хозяина. Я уже заранее установил для них цену — два с полтиной за штуку, и предполагал делать по десятку в день. Словом, я превратился в типичного мелкобуржуазного стяжателя. Этому, конечно, способствовало предшествующее безденежье, но все-таки я перешагнул положенную мне меру. Стыдно сознаться, но я стал скуп в полном соответствии с нэповским, частнокапиталистическим духом. В первые дни богатства, когда я чувствовал во внутреннем нагрудном кармане плотную объемность бумажника, а, пошевеливая пальцами, в брючных карманах приятно и самодовольно ощущал скользящий холодок серебра, в эти первые дни я щедро подавал нищим. Привыкнув к деньгам, перестал подавать. Воистину бытие определяет сознание. Правда, мысль об открытии собственной лавочки еще не приходила мне в голову, но, продолжись так дальше, обязательно бы пришла. С каждым днем, с каждым лишним рублем я старел душою и сам чувствовал это. Нехорошо, когда у человека с молодым лицом и стройным сильным телом морщинистая душа. Юности не нужно больших денег, она богата другим. А лишние деньги отнимают у человека юность — в стяжательстве и скупости или в дешевом ресторанном разгуле, но обязательно отнимают.

Меня спасла любовь. Неудачная это была любовь, но пусть! Все-таки она спасла меня: заставила покинуть Канибадам.

Поведем, значит, рассказ о любви, о первой любви. Я вставал рано, часов около шести, наскоро съедал миску кислого молока с лепешкой и брался за работу. Кислое молоко и лепешку я приготавливал с вечера и ставил на пол, неподалеку от приоткрытой двери, на ветерок. Спал я тоже на полу, на ветерке.

Однажды утром я заметил, что верхний жирный слой кислого молока в миске слизан. То же повторилось и на следующее утро. Ко мне повадился по ночам в гости какой-то нахальный кот, я решил его проучить.