Леонид Соловьев - Книга юности

Эта мысль ошеломила меня до слабости в коленях, до противной пустоты в животе. Что делать? Но ведь он говорил: «На случай, ежели что приключится». Конечно, он имел в виду арест, надеялся на меня и на допросе не скажет.

А зачем мне становиться укрывателем преступника, его сообщником? Быть может, он убийца! Но вспоминались его чистые голубые глаза под мохнатыми нависшими бровями, его постоянная доброжелательная ровность в обращении со мною — такие люди убийцами не бывают. Украл крупную сумму? Но не тысячу же сто тридцать восемь рублей он украл, из-за таких денег мараться не стоило. И зачем был ему нужен тир, почему он так заботился о своих деньгах, чтобы их передали жене? Так заботятся о последних и единственных деньгах, а не о каких-то побочных.

В своих тревожных раздумьях я и не заметил, как забрел в старый город. Была как раз среда, базарный день, со всей округи съехались в Андижан продавцы и покупатели на арбах, лошадях, ишаках, верблюдах, базар уже шумел полным голосом, толпился и волновался. Но я все видел и слышал как бы издалека, целиком поглощенный своими мыслями.

Надо признаться, что голос гражданской, государственной совести молчал во мне — вернее, заглушался мощным звучанием одиннадцатой заповеди: «Не доносительствуй». Такую заповедь бог, конечно же, начертал на скрижалях, но Моисей выскреб божье слово, так как был государственным деятелем. Я в милицию не пошел, проскитался весь день по старому городу, а к вечеру отправился на ярмарку посмотреть, был обыск в нашем балагане или нет.

Еще издали я увидел открытую дверь балагана. А ведь я запирал эту дверь. Значит, обыск был. Возможно, и сейчас в балагане сидят милиционеры, ждут меня. Но почему они оставили дверь открытой? Не такие уж они дураки, чтобы открытой дверью предупреждать меня о своей засаде.

Я долго смотрел издали на балаган. Вокруг него все было тихо, пусто, хотя остальная ярмарка еще шумела. Может быть, милиционеры после неудачного обыска просто ушли, не закрыв по небрежности дверь?

С бесконечными предосторожностями, хоронясь за камышовыми палатками, озираясь на каждом шагу, я приблизился к балагану, заглянул в щель. И безмерно удивился, увидев Григория Федотовича Ксенофонтова — Ивана Максимовича Павлова. Он сидел на табуретке, пил самогон из бутылки, закусывал хлебом и помидорами. Он был один в балагане, совсем один. Коробка из-под денег лежала перед ним на стойке, рядом с бутылкой.

— Григорий Федотович! — негромко позвал я. Он вскочил, обрадованно закричал:

— Ну иди же, иди, не бойся! Никого нет!

Я вошел в балаган и, сразу весь побледнев, положил на стойку перед Григорием Федотовичем его деньги.

— Возьмите, — сказал я дрожащим от обиды голосом. — И больше никогда не поручайте мне никаких ваших денег, я не желаю иметь с ними дела… Вы изволите разгуливать в компании с милиционерами, а я должен ехать в Бузулук, отвозить Галине Михайловне ваши деньги!

Не знаю, почему я так обиделся, видимо разрядка после целого дня невыносимого напряжения вылилась у меня безотчетной обидой. Григорий Федотович так меня и понял.

— В Бузулук теперь поеду я сам, — серьезно сказал он. — А ты напрасно обижаешься, ведь я, когда повели меня, думал — конец. Не чаял я выйти на свободу. А вот вышел, да еще и по чистой. Понял теперь?

И он показал мне бумагу из милиции с круглой печатью. В бумаге было сказано, что товарищ Павлов Иван Максимович согласно решению Верховного Суда РСФСР освобождается из мест заключения, как осужденный ошибочно.

Я ничего не понимал. Если так, зачем же утром забирали его? Из каких мест заключения он освобождается, если жил до сих пор на свободе? Григорий Федотович (он же Иван Максимович) между тем говорил:

— Завтра не торгуем в тире. Другая тебе работа будет. Угостить надо милиционеров за их справедливость, за их старание. Хорошо надо угостить, чтобы они запомнили Ивана Максимовича, какой он есть человек!..

В эту ночь мы до рассвета не спали. Иван Максимович рассказывал мне свою судьбу. Он рассказывал не спеша, останавливаясь на всех подробностях. Поистине такие удивительные истории не часто случаются и, по восточному выражению, достойны того, чтобы записывать их «острием иглы в уголке глаза». Я передаю здесь эту историю своими словами.

Окончив гражданскую войну, Иван Максимович вернулся к семье в Бузулук. В 1924 году его назначили по выдвижению в ТПО — Транспортное потребительское общество — и поставили заведующим над четырьмя разъездными вагонами — лавками для железнодорожников на линии.

Хозяйство было не очень обширное, управлял им Иван Максимович строго, но ревизия, наехавшая через полгода, не досчиталась многих ящиков конфет, печенья, макарон, многих мешков сахарного песка и двадцати семи пудов колбасы.

Ах, эта колбаса — скольких людей она погубила!.. Живет человек, не имеющий на совести ни единого пятнышка, беспорочно прошел через революцию, через гражданскую войну, а ударил ему в нос дразнящий, чесночный запах колбасы — и пропал, соблазнился, погиб! Так, наверно, думали ревизоры, составляя свой акт, по которому Ивану Максимовичу грозила скамья подсудимых. Сам-то он знал, что непричастен к этим пропажам, к двадцати семи пудам колбасы, но поди объясни, докажи, куда на самом деле все это девалось.

Иван Максимович был в торговых делах новичком, ничего не понимал в разных фокусах, до тонкости изученных бывалыми коммерсантами. Он не знал, например, что привезенную со склада колбасу не следует сразу пускать в продажу, а надо выдержать ночь под сырыми мешками, и к утру она за счет впитанной влаги прибавит веса — тогда и торгуй, отсчитывая разницу в свой карман. Такой же нехитрый фокус можно проделать с песком сахарным, а для конфет существует другой фокус, например сдирание с ящиков этикеток и продажа второго сорта за первый, для масла растительного — третий, и так далее, для каждого товара — свой фокус, не считая уж фокусов всеобъемлющего применения, вроде электрического вентилятора: очень хорошо действует, если струю воздуха от него направить на чашку весов — очищается по восьмидесяти граммов с каждого веса, за день-то, смотришь, и набежало… Бывалые коммерсанты с неописуемой ловкостью исполняют на многозвучном инструменте жульничества свои стяжательские сюиты и попадаются до крайности редко. Но для нового человека торговое дело — всегда капкан!

И угодил Иван Максимович под суд за чужие грехи. Когда вели следствие, он написал в Москву своему бывшему комиссару по гражданской войне. Теперь этот комиссар был в больших чинах и на высокой должности, однако отозвался на письмо старого красноармейца, приехал в Бузулук. Он приехал как раз на следующий день после приговора, по которому Иван Максимович должен был ехать в исправительно-трудовые лагеря на три года, с поражением в правах.