Леонид Соловьев - Книга юности

А зачем было ему жить под чужим именем, если дома, за божницей, ожидал его пакет от комиссара? В тридцати шагах, всего в тридцати шагах был он от своего счастья и свободы. И не прошел этих последних тридцати шагов, пролежал в малиннике, не подал голоса…

А Галина Михайловна, вернувшись домой с базара, увидела записку, прочла и кинулась, понятное дело, прямиком в милицию.

Был объявлен всесоюзный розыск, удивительный, необычный розыск, имевший целью вернуть беглого не в тюрьму, а на свободу. Много разговоров вызвал этот розыск среди милиционеров и агентов. Дивились, пожимали плечами, разводили руками, но искали с утроенным усердием: каждому лестно было исполнить столь редкое и удивительное задание.

Бузулук расположен на железнодорожной линии, которая дальше раздваивается и ведет по главной магистрали на Ташкент, а по боковой — на Гурьев. Правильным было предположить, что Иван Максимович двинется на Ташкент, где простора несравнимо больше, чем в Гурьеве. Но ведь мог он двинуть и назад, на Самару, а оттуда — путь во все концы… Очень хлопотное и многотрудное дело — всесоюзный розыск!

Тысячи людей искали Ивана Максимовича, а он скрывался. Сначала хотел он поступить слесарем в депо на станции Арысь, но дали заполнить анкету. И вдруг эта самая анкета, которую раньше заполнил бы он без всякого труда, обернулась к нему своим зловещим ликом. Имя — чужое, лживое, значит, и все ответы должны быть по необходимости лживыми, значит, надо придумать себе других родителей, другую семью, всю жизнь другую, и чтобы все до точности совпадало. Так и не заполнив анкеты, Иван Максимович уехал, из Арыси.

А всесоюзный розыск работал — упорно, тихо, неприметно для посторонних. Иван Максимович мотался по разным среднеазиатским городам, нигде особо не задерживаясь из опасения быть пойманным, пока не попал в Андижан. Здесь линия его жизни перекрестилась с линией всесоюзного розыска — он был опознан, открыт, на моих глазах взят и отведен в милицию. Там его сначала поздравили с оправданием, а потом долго ругали за хлопоты и расходы, причиненные всесоюзному розыску.

Вот какую историю он рассказал мне ночью. На следующий день он угощал милиционеров и, захмелев, пел под гитару:

Милиционеры вскоре ушли. Я спросил Ивана Максимовича:

— Вы послали телеграмму в Бузулук Галине Михайловне?

Он хитро ухмыльнулся.

— А я без телеграммы. Собственной личностью.

— Как же так? — сказал я. — Ведь ей слез лишние три дня.

— А может, слез-то и нет, — ответил он. — Вот я и хочу узнать, верной она была все это время без меня или неверной.

Этими словами он безмерно удивил меня. Вот тебе и голубые, чистые глаза! Какие мысли носит в себе человек!

— Я ведь всего четверть часа видел ее, да и то издали, — говорил он. — А теперь погляжу вблизи, разузнаю…

Только что вышедший из-под розыска, он уже сам начинал свой, супружеский розыск. Он уже все позабыл: и малинник и свои слезы в тридцати шагах от дома. Так я узнал, что человеческая память имеет порою свойство быть очень короткой и что внезапно привалившее счастье в иных случаях пробуждает в человеке не только благородство.

Скрыть свои мысли я не сумел, да и не хотел.

Расстались мы холодно.

Иван Максимович продал свой тир какому-то плюгавому человечку с подслеповатыми глазками и оттопыренными ушами, ну, чистая летучая мышь! Когда поезд тронулся, увозя Ивана Максимовича в Бузулук, я пошел на телеграф и послал Галине Михайловне телеграмму: «Встречайте мужа такого-то числа, поездом таким-то, вагоном таким-то, поздравляю, ваш друг».

Разрушив таким образом коварные замыслы Ивана Максимовича в отношении жены, я на следующее утро пришел в тир.

Новый хозяин пил чай. Мишени были уже установлены, ружья лежали на стойке.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Мне помощников не требуется, — ответил он. — Разрешите вам получить от ворот поворот, молодой человек.

В полусумраке закрытого балагана он был еще больше похож на летучую мышь.

— Здесь мои вещи остались, шапка и ватник, — сказал я.

— Возьми, — ответил он. — Таким барахлом не нуждаюсь.

Я молча взял шапку с подвешенным к ней сзади куском железа, ватник с просоленной спиной и вышел.

Минут через пятнадцать тир открылся, защелкали выстрелы. Новый хозяин бегал под пульками, ничем не защищенный. Я терпеливо ждал, не принимая сам участия в стрельбе. Вдруг новый хозяин присел, схватившись рукой за правую сторону лица.

Ему прострелили правое ухо. Он посмотрел на свои окровавленные пальцы и закричал тонким голосом:

— Не стреляй, дьяволы, кончай стрельбу!

Но главная мишень еще стояла, стрельба усиливалась, вот звякнула пружина, одежды упали, женщина села на колени к мужчине. Толпа завыла, застонала… Я удалился, унося шапку с железкой, просоленный ватник, мстительно думая, что теперь у фельдшера с крючком прибавится работы.

Теперь в стране перевелись кочевники, все население перешло на оседлую жизнь, даже цыгане.

А раньше, в годы нэпа, кочевников было великое множество. По горам и степям кочевали киргизы, казаки, белуджи [12] Белуджи — народ, живущий в различных азиатских странах, основными его занятиями были кочевое скотоводство, земледелие. , цыгане, а по городам кочевали безработные — несколько миллионов безработных, несколько миллионов обездоленных, всегда голодных пасынков жизни.

О социализме тогда только еще мечтали. «От каждого — по способностям, каждому — по его труду». Но некуда было человеку приложить свои способности и неоткуда получить по своему труду. Многие даже и не верили в социализм, считали его утопической пропагандой.

Так было, именно так!

Я живу сейчас в Ленинграде, в индустриальном городе. На всех улицах висят объявления: «Заводу требуются кочегары, токари, слесари всех разрядов, электромонтеры, грузчики, вахтеры, стрелки в охрану, подсобные рабочие, машинистки в контору, секретарь-машинистка со стажем в канцелярию главного инженера». И самое удивительное, что люди не удивляются, проходят мимо, даже не читая: каждому некогда, у каждого есть свое дело.

У каждого свое дело, подумать только! Появись такое объявление в нэповские времена — конца бы не было неистощимому людскому потоку, хлынувшему на завод. Проходную бы разнесли — вот как! Потому что ценили работу, потому что нелегко она давалась, и не всем и не сразу, а только после долгих поисков и полуголодных скитаний. Поэтому, получив работу, человек держался за нее обеими руками и даже зубами…

Недавно в нашем домовом комитете судили одного орла — двадцатишестилетнего красномордого парня. За шестидесятый год [13] Имеется в виду 1960 год. он сменил шесть служб и нигде не работал больше трех недель. Его на суде спросили: почему? Он закочевряжился: работа-де неподходящая, мне-де квалификация не позволяет, я-де имею высокую малярную квалификацию, хочу двери под дуб расписывать и кабинеты оклеивать тиснеными обоями «гравитоль», что на стекле по стальной линейке режут и подгоняют, а мне дают клеить простые обои да еще заставляют потолки белить — мыслимое ли дело?!