Владимир Санин - Старые друзья

Вернусь, однако, к своему размышлению. Нынче, когда в газетах и журналах появляются замечательные по своей правдивости публикации о войне, я с горечью читаю, как иные командиры гнали живых солдат на дзоты и на минные поля без всякой подготовки — чтобы выполнить приказ любой ценой. Вы только вдумайтесь, какое это страшное слово — любой ценой. Ведь ценой-то были мы, наши жизни. Мы с Андрюшкой начали с сорок третьего, с Курской дуги, когда Красная Армия была уже посильнее немецкой. А за оставшиеся до конца войны почти два года солдат мы потеряли намного больше! Почему? А потому, что любой ценой… Помните, у тонкого и благородного поэта, Булата Окуджавы: «Мы за ценой не постоим»…

А Алексей Фомич — стоял! Он не только полк и не только дивизию, а каждого из нас любил. Ему приказывали немедленно атаковать населенный пункт или взять высоту, и он атаковал и брал, но не немедленно, а лишь после разведки боем либо подтянув и введя в бой артиллерию, чтобы нас после атаки в живых осталось больше. Потому и прослыл осторожным, даже перестраховщиком. А другие — не все, конечно, а многие — бросали солдат в атаку с ходу, чтобы побыстрее доложить начальству о своем успехе. И не раз бывало, что получали похвалу, а потом срочно требовали пополнения, так как дальше воевать было не с к е м.

Если я вас не убедил, что были и такие командиры, и другие, то спорить не буду и предлагаю подождать нового Льва Толстого, который расскажет всю правду о минувшей войне. Тем более что архивы, куда даже Симонова не очень-то охотно пускали, нынче открываются, и всякое тайное становился явным. Будущий же Лев Толстой, который сегодня, может, ходит в соседний с вашим домом детский садик, перевернет архивы и с высоты своего гения охватит все. Живущие ныне писатели на это не способны: не только потому, что среди них, очевидцев, никого похожего на Толстого не имеется, но и потому, что они, хотят того или нет, люди до крайности субъективные, да и видели они не всю картину войны, а лишь крохотный ее лоскуток. Заладили у нас: «окопная правда», «лейтенантская правда», «генеральская правда»… Ерунда все это: только ложь многолика, а правда бывает одна. Поладим на этом?

И еще напоследок, в порядке размышления: а когда у нас в России стояли за ценой? Когда Петр Петербург строил? Когда Беломорканал прокладывали и Магнитку сооружали? Или когда в гидростанции, в БАМ, как в топку, бесчисленные миллиарды швыряли?

Ладно, точка.

— Опаздываешь, Аникин!

— Уважительная причина, Алексей Фомич.

Я рассказываю о сыночках и прохвосте. В целом генерал мои действия одобряет, но за рукоприкладство приказывает мысленно отсидеть на губе трое суток. «Можешь с книгой», — великодушно разрешает он.

Алексею Фомичу хорошо за восемьдесят, телом он слаб высох и как-то съежился, но глаза пока что живые и голова думает. Живет он с семьей сына, присмотрен ухожен, а иногда, заручившись моим или Птичкиным согласием отпускает на несколько дней семью на дачу. Потребности у него скромные, по квартире с грехом пополам но передвигается, так что обязанности мои сводятся к доставке газет и простейших продуктов питания, разогреву обеда и дежурным звонкам по телефону.

Днем я провожу у него часа полтора. Во время и после обеда обсуждаем свежие новости и, как положено у старых одров, ударяемся в воспоминания. Память на детали у Алексея Фомича поразительная. Например, он точно помнит, как мы пришли в его полк.

— Худые и высоченные дылды, — вспоминает он, — а морды щенячьи. Не забыл, как я приказал кашевару давать вам двойную порцию?

— Забыл, — вру я, хотя отлично все помню. Мы с Андрюшкой после месяца запасного полка и маршевой роты так исхудали, что… А после того, что мы узнали о ленинградцах в блокаду, о нашей полуголодной юности и вспоминать как-то неудобно. Но изголодались, все-таки

молодые и бурно растущие организмы. И вот прибываем на передовую, подполковник Якушин произносит речь, а мы его и не слушаем — в сотне метров дымит кухня, пьянит аромат давно забытого тушеного мяса! И я отчетливо помню лучшую команду, которую когда-либо слышал в своей жизни: «Вольно! К кухне — бегом марш!» А пополнение пришло мелкое, мы с Андрюшкой возвышались как столбы над плетнем, вот комполка нас и приметил…

— А как Аникины первую благодарность получили — напоминает генерал.

— Забыл, — вру я, чтобы в десятый раз выслушать историю, которая давно мною записана и лежит в кладовке.

— Врешь, — сердится генерал, — я тебе об этом рассказывал.

— Вру, — признаюсь я. — Просто люблю вас слушать.

— Аникины всегда были недисциплинированные, — неодобрительно, с ворчанием. — Анархисты. Из-за этого и без орденов остались. Не помню, говорил, что в первый раз я сам вас из списка вычеркнул? Своей рукой.

— А разве нас представляли? — искренно удивляюсь я.

— Два раза. Дело прошлое, назад не вернешь… Деревушка под Борисовом, одни печи торчали… — Генерал пощелкал пальцами, — название забыл… Вася Трофимов, Андрей и ты вызвались с ничейной полосы раненых вынести. Вынесли. За это вас представили к «Славам», я уже готов был подписать, и надо же! Аникиных утром под конвоем в штаб приводят! Лейтенанта в кровь избили!

— Пьяного, — уточняю я. — К девушкам из медсанбата ломился, с пистолетом.

— Не оправдываться! На офицера руку подняли! — повысил голос генерал. — Без вас бы не усмирили? Дело я, конечно, замял, но из списка вычеркнул. А в другой раз…

Так мы и беседуем, постепенно проходя боевой путь нашей «лесисто-болотистой» дивизии от Брянщины до Берлина. Вспоминаем погибших, ушедших после войны, а потом переходим к сегодняшнему дню.

— Трофимов давно не звонит, — с обидой говорит генерал.

— В командировке, — оправдываю я Васю. — Валюту из капстран выколачивает для перестройки.

— Не могу понять, — сердится генерал, — что мы, сырьевой придаток — газ продавать? Войну выиграли без валюты.

— А ленд-лиз? — напоминаю я. — А «виллис», на котором вы ездили? А «студебекеры» и свиная тушенка?

— Капля в море!

— Как теперь пишут, не такая уж и капля, — возражаю я. — Это до гласности считалось, что капля.

— Гласность… Совсем на критике помешались, на министров замахиваются, даже на армию! Товарища Сталина в покое не оставляют. Верховного! К хорошему это не приведет, Аникин, попомни мои слова: на Верховного!

Алексей Фомич садится на любимого конька, а я молчу. О гласности и, значит, о Сталине спорить с ним бесполезно, зациклился на всю жизнь. А что? Живет генерал воспоминаниями о войне, а кто привел страну к Победе? Кто сплотил железной рукой, кто гениальным озарением нашел и возвысил Жукова? Кто?.. Кто?.. Кто?.. Люблю Алексея Фомича, чистого, скромного, человечного, а смотрю на него с жалостью. Ох, как трудно вытравить из себя раба! Благодарности от Верховного, палка и знаменитая фраза Жукова, штандарты к ногам вдохновителя и организатора… Очень хочу сказать: «Дорогой мой Алексей Фомич, не он, а мы с вами войну выиграли, да еще миллионы тех, кто на полях остался, да еще женщины и дети, что у станков стояли и вместо тракторов бороны на себе таскали» — но молчу.