Александр Бахвалов - Нежность к ревущему зверю

— Леш?

— Ау?

— А я думал — труба.

— И я думал.

— Ну и состояние, я тебе доложу, а?.. Заметил, какая была скорость падения?

— Восемьдесят метров?

— Восемьдесят метров. А?.. Ну и карусель… Но мы молодцы, чтоб мне так жить! Гляжу, ты как в столбняке, и говорю сам себе: не рыпайся, Лешка больше дров наломает. Ха, ха!.. Нет, мы молодцы!.. Не поверят, а?

Им в самом деле не сразу поверили, что машина побывала в штопоре, но после расшифровки лент самописцев Данилов вызвал к себе Гая.

— Донат Кузьмич, вы уже познакомились с этим? — Данилов показал ему на расшифровку данных приборов.

— Да. Случай исключительный. Помните «Трайдент»? Они разбились тогда.

— Не только «Трайдент»… Я восхищен Лютровым. И буду просить Николая Сергеевича как-то отметить его работу.

Услыхав от Гая о его разговоре с Даниловым, Лютров сказал:

— Кончится тем, что Старик даст нагоняй за то, что зевнул и закатал машину в штопор. А то и вообще прогонит с машины.

— Думаешь? — Гай ухмыльнулся. — Черт его знает, может, так и будет…

Перед отъездом домой он позвонил Валерии на работу, и пока ждал, молил бога, чтобы трубку взяла не начальница отдела, не скрывавшая раздражения из-за необходимости поступаться субординацией, подзывая к телефону подчиненных. Эта дама на другом конце провода заставляла вспоминать о себе.

— Альоу!.. — манерно отозвался тоненький голосок. — Валерию Стародубцеву?.. Минутку…

— Леша?

— Здравствуй.

— Здравствуй. Я так соскучилась.

— Правда?

— Угу. Где я увижу тебя?

— Я заеду за тобой на работу. Убеги пораньше, а?

— Попробую.

…Лютров успел выкурить сигарету, стоя у гранитного парапета Каменной набережной, где находилось учреждение, в котором работала Валерия, пока услышал далеко позади себя ее голос:

— Леша!

Что-то дрогнуло в нем и высвободилось, как после толчка противоштопорного парашюта в сегодняшнем полете.

Она почти бежала к нему в своей белой шубке, а когда встала рядом и увидела на его лице радостную и вместе жалкую, растерянную улыбку, улыбнулась навстречу светло, открыто, вытянула руки, распахивая полы шубки, оплела его шею, прижалась комнатно теплой щекой к его холодному лицу и тут же поцеловала, как вышло, с налету, словно долго ждала его, томилась недосказанным вчера и ждала, чтобы сказать последнее, главное…

И покорно встала перед ним, тихо улыбаясь, довольная тем, что свершила, а Лютров пытался застегнуть ей шубку, чувствуя, как впервые за много лет где-то в глубине глаз роилась забытая боль жалости к себе вперемежку с благодарностью судьбе за стоящую перед ним девушку. У которой, кажется, не было пуговиц на шубке…

— Я очень люблю тебя, Валера.

— Знаю… Давно уже.

…У театральной кассы на набережной им предложили два билета в театр эстрады, где выступал певец-гитарист, на чьи концерты, если верить посиневшему от холода малолетнему субъекту, «весь город валом валит». Лютров посмотрел на Валерию.

— Возьми… Он замерзнет…

В театр они вошли, когда почти вся публика расселась по местам. Зал и в самом деле был переполнен, а по тому, с каким шумом, вдруг взорвавшимся и быстро стихшим, встретили ведущую концерт, Лютров догадался: зрители ждут чего-то необычного. Своим молчанием и подчеркнуто терпеливым стоянием у рампы ведущая требовала еще большей тишины.

Тем временем в переднем ряду справа вдруг обнаружилась улыбающаяся физиономия Гая. Он приподнял руку и несильно помахал ею перед лицом. Повернулась в сторону Лютрова и жена Гая и слишком долго, как показалось, рассматривала Валерию.

— Кто это?

— Наш старший летчик и его жена, Лена.

— Вы часто встречаетесь?

— Да, живем в одном доме. В перерыве я познакомлю тебя, они хорошие люди.

Едва концерт начался, а Лютров уже пожалел, что пришел в театр; так чуждо было все, о чем пел гитарист, тому ожиданию радостных, ликующих звуков, мелодий, с каким он шел сюда, чтобы услышать и разделить их вместе с Валерией. «О чем он? Кого может обрадовать эта степная тоска в его песнях?» — думал Лютров, безучастно глядя, как артист нянчит перед собой гитару, словно больного ребенка, льнет к ней, картинно вскидывая голову и невидяще блуждая глазами над сидящими в полутьме людьми, как сокрушенно покачивает головой в такт томительной мелодии, словно говорит: «Так, да. И это верно, все так, все так…»

Но Лютров не верил ему, усмехался его стараниям напитать скорбью тишину зала и почти не слушал, о чем поется в песнях, бездумно разглядывая, как сухие пальцы артиста нервно вздрагивали, плясали над грифом, то вызывая, то в театральном отчаянии попирая ноющие звуки, четко, выделяясь на лакированной поверхности инструмента.

К нему наклонилась Валерия.

— Тебе нравится?..

— Нет.

— И мне. Уйдем отсюда…

Лютров обрадованно поднялся, они выбрались из ряда кресел и вышли на воздух.

Шел слабый снег, и темнела река, маслянисто отблескивая желтыми бликами огней города.

— Сначала места себе не находила, пока ты не позвонил, пока увидела тебя. Теперь эти песни. Поедем домой, а?..

Захлопнув дверцу такси, Лютров сказал:

— На Каменную набережную, пожалуйста.

— Нет, на Молодежный проспект, — сказала она и прижалась к его плечу.

— Один путь, — улыбнулся пожилой шофер.

— Ага, один, — Валерия поуютнее обняла руку Лютрова и прикрыла глаза.

…Оглядывая книги, модели самолетов и все, что было у него в квартире, она увидела большую фотографию под старинными часами.

— Это он… Твой друг.

— Да, Сергей. Как ты угадала?

— Не знаю… Он так хорошо смотрит на тебя.

И вдруг, будто вспомнив о чем-то, она, скрестив руки, зябко охватила плечи ладонями и отошла к окну, взглянула на улицу с высоты седьмого этажа.

— Как это страшно — падение… И нет ничего внизу, кроме смерти… Ты любил Сережу?

Он подошел к Валерии и взял ее за плечи, чувствуя прилив признательности за этот вопрос — как примету сближения их жизней, понимая, что он невозможен в устах человека чужого и равнодушного.

— Мама знает… что ты у меня?..

Она кивнула, не спуская с него своих больших блестящих и вопрошающих глаз.

— Я ей говорила, что с тобой так все по-новому для меня, и что живешь ты по-особому и в памяти у тебя совсем не то, что у других… Мама не верит. А ведь у тех, кого я знаю, у них будто не было ничего настоящего за всю жизнь. Только и знают, что толкаются по магазинам и злятся: того нет, сего… И все врут. Как на базаре: если правду скажут, так вроде продешевят… Я хвасталась маме, что ты любишь меня.

И опять, приподняв голову, она вскинула на него глаза.

«Это ведь правда?»

Когда не можешь понять, куда девать не только руки, но и самого себя, когда тебя пугает желание прикоснуться к ее несказанно юным нежно-вялым губам, когда рядом с ней все вещи в квартире кажутся отжившими, нелепыми и громоздкими, как и их хозяин, самое лучшее приняться за рожденную для бездарей бутылку — вытащить ее из буфета и, подражая модному стилю современных молодых людей из кино, предложить выпить. И даже не предложить, а просто поставить две рюмки и налить в них до половины, словно ты только этим и занимаешься с молодыми девушками у себя в квартире, и они только этого и ждут от тебя…