Анатолий Ференчук - Пути - дороги

— О рабочем классе... это вы зачем?

Марьяна встала. Скрестив на груди голые по локти руки, покачивая бедрами и клоня книзу маленький двойной подбородок, задумчиво усмехнулась:

— А ни за чем! Так просто! Сестриного мужа вспомнила, того, что вас ко мне на квартиру ставил...

— Рожнова, что ли?

— Сюда теперь ни он, ни сестра не ходят: не лажу я с ними. Когда свояк только появился у нас на хуторе и на плотину устроился, я ему и скажи: «Брось ты это занятие, не по здоровому мужику работа: утром поднял заслонку, вечером опустил. Иди, — говорю, — в колхоз, освободи место инвалиду!» А он как разошелся, куда там! Чуть ли не с кулаками в драку полез. «Да знаешь, — кричит, — кому ты советуешь в колхоз идти, крестьянским трудом заниматься? Мне, потомственному рабочему, пролетарию!..» Уж больно идейный выдался у меня свояк, — закончила она насмешливо.

— И с сестрой не ладите? — спросил Шульгин.

— Они друг друга стоят! Та для видимости в колхозе числится, а душою всею за своим забором. Жадна больно на деньги, ну прямо вроде б в кулацкой семье родилась! После свадьбы захотелось ей поросенка — купили. Загорелись глаза на корову — купили. Потом кур, гусей, уток запросила, овец, новый дом, ограду новую... А где на все деньги взять? Торговать на базаре стали, спекулировать, самогон по-тихому гнать! Ничем не брезговали... Богатство, оно ведь что твое воровство: раз украл — так и потянет. И на что им это все, не могу в ум взять! Я уже скоро двадцать лет в колхозе дояркой, мне свое хозяйство вроде бы и ни к чему, а они, скажи ты на милость, как бешеные стали — тащут и тащут в дом!.. А вы, стало быть, решили насовсем у нас... колхозником стать? Не вернетесь в город работать? — неожиданно спросила она.

— Не за тем я из города сюда приехал, чтобы временным себя чувствовать, — ответил Шульгин и поднял на Марьяну глаза. — А вам не все равно, где я буду работать?

Марьяна повела плечом, потупила глаза и, ребром чувяка чертя перед собой земляной пол, не сразу, с нескрываемой грустью ответила:

— Вам виднее, где быть! Мне разве такое понять? — И, хитровато сверкнув глазами, закончила: — Класса я не передового, как скажет мой свояк, отсталого...

Ее глаза сузились, на щеках, заливая скулы, зацвел румянец. Подбирая растрепавшуюся косу в пучок и закалывая ее шпилькой, она высоко над головой подняла круглые румяные локти и исподлобья задержала на Шульгине долгий, теплом проникший в душу взгляд.

От хаты Марьяны до широкой в этих местах Кубани не было и сотни шагов, но реку от глаз скрывала высокая насыпанная дамба, заросшая по склонам будяком, крапивой и свистящими на ветру кустами гнучего лозняка.

Обнесенный старым камышовым плетнем двор Марьяны с облупленным, покосившимся хлевом, где когда-то стояла корова, одним своим краем упирался в подножие дамбы, тянущейся вдоль всего хутора, а другим выходил на широкий проулок, посреди которого и зимой и летом не просыхала глубокая копанка, припорошенная по закраине, будто снежком, утиным пером и пухом.

За хатой не пестрели из лета в лето, как на других усадьбах, грядки с огурцами, морковью и луком, не гнулись под тяжестью груш, слив и жердель в саду деревья: до всего этого не доходили руки одинокой хозяйки. От родителей досталась ей такая же, как она сама, одинокая яблонька среди колючих старых акаций, да и ту в пору буйного цвета прижгло нежданным заморозком и до сердцевины, казалось, высушило горячим астраханским суховеем.

Шульгин пересек двор, оставляя за собою вдавленные в снег темные следы, перешагнул, колыхнув затрещавший плетень, через перелаз и, оскользаясь на оттаявшей грязи, вскарабкался на дамбу.

Понизовый ветер курчавил воду, звенел, словно битым стеклом, под тонким береговым припаем льда и неутомимо дыбил и гнал против течения крутые, с белой накипью волны. Космы тягучего редкого тумана медленно сочились сквозь голые, будто под горшок подстриженные снизу вешним течением вербы, оставляя на стволах темный и влажный след.

Шульгин постоял немного на дамбе, глядя, как под кручей омут затягивал в горловину проплывающий мимо чакан, кружил обрубок намокшего и едва видного из воды бревна, и, засунув настывшие на холоде руки в карманы куртки, по привычке высоко подняв плечи, зашагал к правлению.

За отводным на рисовые поля каналом Шульгин столкнулся один на один со свояком Марьяны. Рожнов стоял на отмели по колено в воде и прополаскивал капроновую, с мелкими ячейками сетку габы. На нем были высокие резиновые сапоги, грубый, словно из жести, брезентовый плащ и нахлобученная по самые уши суконная кепка со сломанным козырьком.

— С уловом, говоришь, Рожнов? — сказал Шульгин, разглядывая крапленный рыбьей чешуей, туго, под завязку набитый мешок на берегу.

Рожнов вскинул голову и, словно отпущенная лозина, выпрямился. Мгновенный испуг метнул из стороны в сторону его зеленые, с коричневой подпалиной, как у кошки, глаза, перекосил уголки тонких губ — за ними холодно блеснули сталью вставные зубы. Но он тут же овладел собою и, зябко передернув плечами, принимая беспечный вид, усмехнулся:

— С каким там уловом! Застыл весь, пока парочку мелочи подцепил. К завтраку нам с Ульяной...

— Так говорили же, что шамая в низовье косяком все дни идет, — неуверенно произнес Шульгин, спускаясь с дамбы на отмель.

— Где-нибудь, только не у нас... Да ты не косись на мешок, там кукурузные кочерыжки на подтопку.

— Кочерыжки, говоришь?

— Ну, а то что ж?..

— Рыба! Браконьерствуешь?

С насеченного ветром кирпично-синего лица Рожнова медленно, как смола по стволу сосны, сползла заискивающая улыбка. Он хищно прищурил глаза и, подергивая крыльями горбатого носа, подступил к Шульгину вплотную.

— Донесешь?

Шульгин не ответил. Круто повернувшись на каблуках, он молча стал взбираться на дамбу. Рожнов в два прыжка нагнал его, ухватился за полу куртки, стащил вниз, больно стиснул костлявыми пальцами локоть.

— Слышь, Шульгин, не становись поперек пути! На одном заводе работали, вместе на хуторе жить довелось! Не мути воду, отвернись! Уважь мою просьбу!

В его застывшем взгляде, который он не сводил с Шульгина, не было ни испуга, ни просьбы, ни смирения, скорее угроза и лютая ярость открыто выплескивались из-за вытянутых в щелки припухлых век. Тяжелые, угластые челюсти его вздулись от окаменевших желваков, на скулах пробивался лихорадочный румянец.

И Шульгин вдруг вспомнил: совсем недавно видел он и эту угрожающую позу со сжатыми кулаками, и упрямый наклон головы, и нервный оскал губ, и, главное, эти лютующие глаза, жестокие и неумолимые, взгляд которых ему никогда теперь не забыть.