Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Так она и шла от дерева к дереву, продев руку под дужку корзины. Видела ли она чего? Слышала ли? И сколько же ей нужно было времени, чтобы пройти этот тяжкий путь, дотащить свое несчастье, войти в дом и криком испугать детей?

А мы даже не взглянули друг на друга — страшно было. Запинаясь, чуть не падая, взбежала на мокрое крыльцо.

Ты, знать, забыла эту белую дверь в кабинет номер четыре. Рядом в стене — окошечко. А стена такая толстая, что окошко походило на туннель. В кабинетик тот вошла молодая, свежая, такая нарядная женщина. У нее тоже в руках была повестка.

Мы прижались друг к другу.

Недолго пробыла в кабинете женщина.

Много ли времени нужно узнать про это? Вышла она. И где же ее краса и свежесть? Лицо постарело, глаза ввалились, вокруг них черные круги, как будто огнем опалило. Шла, милая, держась за стену, точно впервые поднялась после долгой болезни, такой долгой, что разучилась ходить.

А в открытых дверях стоял седой майор и хмуро смотрел вслед. Гимнастерку расправлял под ремнем, а ее-то совсем и не нужно было расправлять.

Ведь и в его положение нужно войти. Лучше бы уж ему воевать, чем сидеть в этой комнате! Что отчаяния, что горя повидал он! Скажет слово — и закричит, застонет мать или жена офицера, упадет пластом в кабинете. Скажет слово — и в пепел все надежды, в осколки сердце, вверх дном вся жизнь.

Нет, лучше бы уж старому солдату самому идти на поле сражения, чем выносить этакое!

Ни одна женщина, побывавшая в этом кабинете, не забудет до смерти его лицо, слова и голос. И это лицо, слова и голос всегда будут рядом со страшным.

И хоть сидел он уже не первый день в своем кабинете, наверное, все не мог придумать, как ему говорить об этом с матерью или женой. Да и есть ли такие слова, которые бы сделали посветлее те черные вести, которые сообщал он?

Мы тогда смотрели на него умоляюще, будто просили: „Не надо! Не надо!“ Майор-то понял это: нижнее веко задергалось сильнее. И опять он поправил гимнастерку и пригласил:

— Войдите.

Усадил перед столом, развернул синюю папку, глуховато этак осведомился:

— У вас муж на фронте?

— Да, — еле выговорила ты.

— Хирург?

— Да, — сказала уже я.

— Капитан?

— Да, — сказала ты.

— Павел Куклин?

— Да, да, — сказала опять я.

Помнишь, майор заторопился, прикуривая, зачем-то графин с водой придвинул к себе, пальцы переплел. А руки-то у него подрагивали. Начал он тихо так, ровно бы извиняясь:

— Как мне ни тяжело, но я обязан поставить вас в известность…

А больше я ничего и не помню. Ты уж сама потом рассказывала, как повалилась я со стула, как подхватила ты меня, как майор уложил на диван…

Видишь, я ничего не забыла!

С тех пор и жили памятью о Павле. Только Асенька вносила в дом радость и свет, как солнечный лучик.

И вот пришла сегодняшняя ночь. И вчера то же самое творилось у калитки».

Полина Петровна поднялась и резко дернула дверь.

— А! Ты еще не спишь?! Почему? — ласково спросила Ксения, добираясь до чайника на плите, закутанного в телогрейку, в старую шаль и накрытого сверху подушкой.

Полина Петровна пронзительно взглянула на нее и впервые поняла, что Ксения красива. Ее немного располневшая фигура в шерстяном темно-зеленом платье дышала силой. Круглое лицо, пышные, светлые волосы, темные глаза, пухлые, веселые губы, белые руки — все это сейчас показалось Полине Петровне неприятным, вызывающим. Уж лучше бы Ксения была стареющей дурнушкой!

«Такая разве засидится?» — старуха сжала бледные губы и холодно бросила:

— В сенях возилась… с дровами.

Полина Петровна собрала на стол ужин: вареную картошку и полученную по карточкам селедку.

— А ты чего? Садись! — позвала Ксения. — Целый день не виделись!

И хоть Полина Петровна не ужинала, она отказалась:

— Я уже… сытая… по горло!

И эта мягкость, доброта и врожденная ласковость Ксении, так нравившиеся Полине Петровне, сегодня представлялись лицемерными. Она всегда считала, что у невестки искренняя, открытая душа, но теперь все казалось притворством. И эти книги, и бесконечные занятия на каких-то курсах — все уже злило.

«Больно культурная стала», — подумала старуха и ушла за занавеску.

Асенька спала. Липкие щеки ее раскраснелись. Ложась, она всегда требовала конфету. Сонно катала ее во рту. Слышно было, как о зубы точно камешек постукивал. Бабушка ворчала: «Заснешь и подавишься, непутевая!» И девочка действительно засыпала, а бабушка вытаскивала изо рта прозрачный леденец.

Полина Петровна взяла платьице Асеньки, села чинить, украдкой следя за невесткой. Котята в коробке под кроватью пищали так тихо и так тоненько, словно они были где-то за толстой стеной.

Ксения ела картошку и, о чем-то думая, улыбалась. Улыбалась откровенно, широко и даже один раз тихонько засмеялась. Полина Петровна сердито двинула стулом, Ксения удивленно посмотрела на нее, потом огляделась, еще плохо понимая, где она.

— Весна-то, мама… Снег под березами рябой, весь в дырках — капли с веток проклевали. Даже ночами под сугробами тихонько булькает.

— Не знаю я… не слушаю ночами-то… Булькает ли там или еще что… делается…

— С фронта уже отзывают специалистов, — весело продолжала Ксения, — едут инженеры, строители, геологи! Хороший признак!

Она вспомнила, как весь день за окнами больницы падали золотые капли, как потом сорвались с карниза причудливые наросты сосулек, пролетели пылающей хрустальной люстрой, на миг озарили кабинет.

Весь день на потолке трепетала золотая рябь — отражалась сияющая под окном лужа. По этой ряби скользили черные тени от ног прохожих.

Ксения бросила в тарелку недочищенную картошку, подперла щеки руками и, думая о чем-то своем, тайном, спросила:

— Скажи, мама, у тебя была весна… Ну, та, единственная, которую не забывают? Ты никогда не рассказывала, как жила девушкой, как потом… все устроилось…

— А ведь память-то человеческая — она подлая, — пробурчала Полина Петровна, пришивая заплатку на внучкино платьице. Оно было розовое с голубыми цветами. Стеклянные красные пуговки до того походили на леденцы, что Асеньке всегда хотелось пососать их. — И ту весну я уже запамятовала… Человек ухитряется все забыть. Забывчивый он, человек-то! Был у нас на селе парень… Федя Крюков… Ты такого и не видела… Не встречаются большие такие. Богатырь, кровь с молоком, шутник, певун! Выйдет на улицу, ровно солнце появится. Да и я тоже девкой-то была… Глянем друг на друга, да так бы и смотрели всю жизнь. А тятенька возьми да и просватай меня за богача горбуна. Кинулась я в баню на огороде — и за веревку. Да успели, выдернули из петли. А теперь вот забыла. Все забыла! Теперь вот даже посмеиваюсь над этим, над петлей-то! Вот она какая, память-то человеческая! Дырявая! Чуть тряхнешь головой — все вылетает!