Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

— Сейчас мы, братцы, малость пошутим. Палисадник на дорогу утащим!

Ванюшка захихикал, Юрка гоготнул, но Тарелкин замахнулся:

— А ну, цыц вы! Заткнитесь!

Все трое подхватили изгородь, рванули столбики вверх. Кряхтели, приглушенно фыркали:

— Вот черт, не поддается!

— Эх ты, муха! Дергай сильнее!

— Не смейся, дьявол, услышат!

Изгородь затрещала. Во дворе басом залаял пес, в комнате вспыхнул свет.

— Полундра! — вдруг благим матом заголосил Ванюшка и бросился бежать, но упал; Юрка налетел на него и рухнул на землю; Тарелкин засвистел по-разбойничьи. Во дворах залаяли собаки. Тарелкин, задыхаясь от хохота, удирал по дороге. На спине его взлетали лохмотья, сердце бешено колотилось. Эх, мощно! Вот это жизнь! А то киснешь, киснешь! От зеленой скуки на стенки начнешь бросаться!

…Он спал на раскладушке в сарайчике для дров. Тучи ушли. В распахнутую дверь печально и кротко смотрела низкая желтая луна. Общипанная ветка тополя перечеркнула ее, повесила перед ней темные листья, похожие на коровьи глаза и ноздри. Казалось, что сейчас, в глухой тишине, луна вздохнет шумно и длинно и раздадутся звуки жвачки. Пахло белой веселой березовой поленницей. Слышно было, как на ней иногда сонно переговаривались чем-то потревоженные куры.

И среди этой ночи, похожей на ночи детства, вдруг выступила перед Тарелкиным вся ерунда, из которой состояла его жизнь. Даже фамилия у него какая-то ерундовая, нелепая…

Когда он заснул, лицо его так и осталось сморщенным, точно он всю ночь сосал лимон…

Утром Тарелкин проснулся раздраженный. По выражению Ванюшки, «его на огуречики кинуло, на помидорки бросило». Голова болела, и на душе было тяжело, как всегда после пьянки. Словно натворил что-то омерзительное. И такой противной показалась ему собственная жизнь, что взял бы да и убежал куда-нибудь на край света. Живешь так вот и ничего-то не видишь, не знаешь, а потом загнешься — и все. Был или не был Тарелкин, никто и не сможет сказать.

Тарелкин заворочался. Он даже тихонько застонал от злости. «Москву и ту не видел», — неожиданно подумал Тарелкин. И так ему почему-то стало обидно, что он решительно сжал кулаки: «К чертовой матери! Поеду в Москву. На самолете полечу, вот и все! Отродясь не летал! Все равно деньги просвищу».

Тарелкину не хватало терпения долго размышлять, и поэтому, если ему загоралось, он обыкновенно восклицал: «А, была не была!» — и рубил сплеча. Так и на этот раз — часа через два у него в кармане уже лежал билет. Он даже сам иногда удивленно вытаскивал его и смущенно качал головой: «Ну и ну! Дела!»

— Куда тебя леший несет! — заголосила мать, всплеснув руками. — Не видали тебя в Москве, шалопута!

Белый самолет, взревев двумя моторами, вздрогнул и побежал по дорожке. Наконец толчки исчезли, самолет поднялся в воздух. Тарелкин даже побледнел от волнения и любопытства. Он по-мальчишески придавил нос к окну.

Внизу вытянулись ровные ремешки дорог, ломти кварталов, виднелись колодцы двориков, детские кубики домов. По ленточкам улиц бежали мышками автобусы, роились муравьями люди. Среди игрушечных домиков поднимались большие коробки многоэтажных зданий.

На сопках лохматой овчиной расстилалась тайга. Среди нее ярко желтели голые извилины — пути весенних и ливневых потоков. Удивляли своей четкостью зеленые, черные, бурые заплаты полей и круглые чаши озер. Виднелись замысловатейшие зигзаги и выкрутасы какой-то речонки. И, закрывая все это, внизу клубом дыма возникло облако.

— Ох ты, — пробормотал Тарелкин.

Облака все густели и густели, они потянулись пухлыми грядами. Иногда на них падали радужные полотенца — должно быть, солнце играло в водяной пыли. Самолет миновал пушистое белое поле, и опять открылся величавый синий простор с далекими караванами сияющих облаков.

— Ах, здорово! — шепнул Тарелкин. Он стер со лба испарину, закурил, огляделся.

В самолете сидело человек пятнадцать.

Шесть мест оставались свободными. Тарелкин вертелся, разглядывая бархатные кресла в парусиновых чехлах, сводчатый белый потолок с плоскими колпаками для лампочек. Пол застилала ковровая дорожка. Впереди таинственная дверь вела к летчику. Тарелкин жадно посматривал на нее.

Сбоку через проход сидел тощий, с лицом бледным, как вареная курица, заготовитель кедровых орехов в Чикойской тайге.

От высоты было больно ушам, и заготовитель заткнул их ватой. Иногда мягко падали вниз и опять набирали высоту. Ревели могучие моторы, вибрируя, жужжали все части окошек. Когда падали в «воздушные ямы», заготовителю мерещилась катастрофа. Он бледнел еще больше, и руки его судорожно впивались в кресло.

Заготовитель гулко сглотнул, поморщился, торопливо схватил гигиенический пакет и закрыл глаза. Тарелкин покосился на него озорными глазами и снова расплющил нос об окно.

По земле ползли черные тени от белых облаков. Облака густели и наконец под самолетом слились в сплошное белоснежное кипенье.

У Тарелкина все сильней и сильней болели уши, их закупорило, точно пробкой бутылку. Бледный заготовитель чуть постанывал.

Мимо окон бешено проносились пепельные тучки, самолет слегка болтало. Эх, какая бесконечная даль! И какой простор бесконечный! И как захватывает сердце! Мчаться бы еще быстрее, с ревом пожирая пространства! А тут уж от корабля до блюдечка-озера упала огромная радуга — здесь прошел дождь.

— Сила! Вот это жизнь, я понимаю! — вырвалось у Тарелкина, когда он повернулся к сомлевшему заготовителю.

— Бросьте вы, какая тут жизнь? — огрызнулся тот. — Одной ногой в могиле стоим! Не-ет, милое дело ездить на поезде.

Заготовитель совсем позеленел, глаза выкатились, и он ринулся в туалетную комнату. Тарелкин засмеялся, посмотрел на других пассажиров. Некоторые читали газеты, другие курили, беседуя, а кое-кто дремал, полулежа в удобных креслах.

Вокруг мчались темные дождевые тучи, а впереди — в прорыве — манило дивное синее сияние. В облака ворвались, точно в месиво густого тумана. Самолет взмыл еще выше и понесся над облачным полем. Оно дымилось.

Тарелкин все замечал.

Пронеслись над Улан-Удэ. Самолет порывами начал падать вниз.

Выйдя из самолета, заготовитель чуть не всхлипнул: до того было хорошо ступить на землю, до того здесь все было понятно, дорого и, главное, совсем безопасно.

— Вот это жизнь так жизнь! — слабым голосом почти пропел он Тарелкину. — Пойдемте, хватим коньячку.

Но Тарелкину сегодня даже думать было противно об этих буфетах. Что-то вольное и сияющее, как это небо, коснулось его. А может быть, действительно небо коснулось его души? И то охватывала радость, ощущение силы, то порывом ветра опахивала душу смутная, тревожная тоска.