Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

— Что ты?! Где ты была?! Почему так долго?! — бросился к ней Владимир Сергеевич.

— А где Лада? Где Лада? — тормошила ее Милочка.

Ольга Анатольевна слабо и почему-то виновато улыбнулась:

— Обманули, доченька… Пошутили по телефону… Николай Кириллов в том доме не живет. Я обошла, наверное, домов десять… А дома огромные, пятиэтажные. Устала. Никто и ничего о Ладе не слышал… Пошутили. А я сошла на соседней остановке, думаю, а вдруг бегает здесь…

— Ладно, бог с ней, с Ладой! — облегченно проговорил Владимир Сергеевич. — Хоть ты-то, божья душа, цела-здорова. Ну, идемте, идемте домой. Все перемерзли. Чаю попьем.

— Кто же это?.. Как же это мог он обмануть? — с недоумением все спрашивала и спрашивала пораженная Милочка…

Свет погасили. Все улеглись. Ольга Анатольевна взглянула в окно. В черноте ночи дома пропали, виднелись только золотые окна. Так художники в театрах, чтобы показать на сцене город и уходящую вдаль улицу, устраивают из лампочек на черном бархате окна в несколько рядов, и чем дальше, тем окна становятся меньше и меньше и наконец начинают походить на золотые соты, а между несуществующими домами тянутся светящиеся нити — цепочки лампочек. И даже катятся зеленые, красные огоньки машин.

Ольга Анатольевна смотрела во тьму. За каким же окном находится сейчас Лада? Под чьей кроватью свернулась она калачиком, вздрагивает во сне и сиротливо поскуливает?

В голове туманилось, руки и ноги чугунно отяжелели. Ольга Анатольевна легла, и ей почудилось, что затрещавшая кровать готова рухнуть от ее тяжести. Она мгновенно забылась и тут же очнулась от какой-то смутной тревоги. Но это ей только показалось, что она очнулась тут же: на самом деле она спала уже часа три.

За окном в морозном, туманном мраке лаял пес. Лада! Ее голос! Молоденький, мальчишеский, задиристый!

Ольга Анатольевна вскочила, стряхнув с себя усталость, приникла к окну. В темноте смутно проступал противоположный дом с четырьмя огненными прерывистыми полосами, расчертившими его от крыши до земли, — это горели огни на лестницах подъездов. В окнах виднелись куски этих пустынно-печальных лестниц. Внизу смутно белел снег. Больше ничего не было видно.

Ольга Анатольевна открыла морозно затрещавшие двери на балкон. Седая стужа обдала ее. На балконе из сугроба торчала кадушка с соленой капустой, а на гвозде висела обросшая инеем сетка с продуктами.

Собака лаяла за соседним домом. Неужели Лада прибежала? А почему бы и нет? Или, может быть, ее тайком вывели гулять в этот поздний час?

Ольга Анатольевна, не зажигая света, торопливо оделась, схватила поводок и вышла. Оставляя на темном снегу белые следы-провалы, она прокралась среди кустов к соседнему дому. Глухо, пусто, мертво в эти три часа пополуночи. Трескучий мороз обжигал лицо. Казалось, в городе ничего нет живого, поэтому так тревожно и тоскливо лает собака. Ольга Анатольевна выбежала из-за дома и увидела возле мусорных железных ящиков темное пятно.

— Лада, Лада! — закричала она, бросаясь к собаке. Та метнулась от нее. Ольга Анатольевна остановилась, провела рукой по лицу, горестно смотрела на удиравшую черную собачонку.

Еще походила между домами, вглядываясь в туманную темноту, из которой проступали деревянные грибки с заваленными снегом песочницами, железные воротца качелей, длинные ледяные дорожки, что тянулись от дощатых горок, тоже покрытых сверху льдом, скамейки и узкие столики, заваленные снегом. Летней порой здесь не умолкая стучат костяшками домино.

Услышав глухой лай на другой стороне улицы, где жались деревянные дряхлые домишки, Ольга Анатольевна направилась туда. За ветхим забором не умолкал пес. Он, должно быть, сидел на цепи и от стужи, от неволи, от голода лаял и лаял. Ольга Анатольевна, провалившись по колена в снег, притаилась у забора, послушала. Нет, голос не Лады! И она заспешила домой, в темный уют квартиры с горячими батареями…

В воскресенье Ольга Анатольевна пошла на птичий базар. В городе ему не отвели место, и люди просто собирались в уголке березового парка. Еще недавно здесь было кладбище.

Среди берез, кутая шарфами лица, толпились люди. В клетках на снегу мерзли голуби, прыгали по жердочкам красногрудые снегири, серые чечетки, зеленые синицы. Из мешочков продавали для них маслянисто поблескивающее льняное и конопляное семя, которое не сыпалось из стаканов, а лилось. В корзинах сидели, шевеля носиками, кролики. Мальчишки таскали, закутав от холода, стеклянные банки с водой, в которых вспыхивали золотые и алые рыбки. Тут же на снегу рвались с поводков, дыбились и лаяли друг на друга собаки. Их лай гулко разносился по занесенной снегом роще, исполосованной глубокими лыжнями. За пазухами, в корзинах с тряпьем проносили задумчивых мордастых щенят.

Гладкоствольные березы, как сосны, только вверху разбрасывали ветви. Эти голенастые, высоченные березы упруго шатались под ветром, зябко шумели коричневыми вершинами.

Посиневшая на ветру Ольга Анатольевна протопталась здесь почти весь день, надеясь, что приведут и Ладу. Но ни одного спаниеля в этот день не было, и вообще не было хороших, породистых псов. Продавали только дворняг под видом лаек или овчарок, и лишь позднее привели ирландского сеттера да сибирскую гончую.

Ольга Анатольевна рассказывала любителям собак о Ладе, рассказывала многословно, доверчиво, горячо, со слезами. Люди сочувствовали ей и советовали купить другую собаку.

Она посмотрела, посмотрела на пляшущего сеттера, почувствовала, что не может изменить своей Ладе, и, разбитая, поплелась домой…

Когда белоснежный теплоход «Патрис Лумумба» медленно отваливал от пристани, Таня, схватившись за поручни, с тревогой смотрела на маму. Речной вокзал с середины Оби тоже походил на двухпалубный сине-белый пароход. Мама стояла у решетчатых перил, увешанных спасательными кругами. Словно и она уплывала, но только в другую сторону.

В темном платье, высокая, когда-то стройная, а теперь просто худая, она стояла отдельно от провожающих. Все сгрудились на одном конце, перегибались через перила, махая руками, платочками, шляпками, она стояла в стороне, одинокая, недвижная, охваченная думой… О чем?

«Папа умер… И вот теперь я уплываю бог знает куда… Одна остается… Стареет, и все для нее в прошлом. Чего теперь ждать ей? Об этом, наверное, она и думает», — решила Таня и умоляюще закричала: «Мама!» — и заплакала. Она уже готова была броситься с теплохода. Ей стало не по себе оттого, что свершалось. Она уходила в иную, неведомую жизнь. Что ее ожидает?

— Анна Максимовна! Ждите от нас телеграмму. И сразу же к нам. На свадьбу! Самолетом! — крикнул Николай и прощально поднял руку, а другой прижал к себе Таню.