Владимир Тендряков - Свидание с Нефертити

И ему хочется, чтобы возразили, презрительно обругали, пусть даже сунули в шею. Злую ругань ждет и Федор — она успокоила бы. Но все угрюмо замолкают. Трется канат о бревно, въедается в дерево, нежно поплескивает за бортом ясная водица.

Грудастый, сыто-красивый старшина в комсоставской мятой гимнастерке, тряхнув тяжелой головой, роняет:

— А если и за Волгу так?..

К нему дернулся костлявый солдат, упрятанный в тесную шинелишку:

— Что — за Волгу?

— А то, что лопнем… «На заранее подготовленные позиции»… Украина, Белоруссия, Россия до Москвы — подготовленные позиции. Только для кого? Для него! И Урал подготовим… «Широка страна моя родная», но и ей конец есть…

Голос грудастого взвинченный, тонкий, с петушиными выплесками. Шуршит канат, вгрызающийся в разлохмаченное дерево, пошептывает вода… И Федор в эту секунду почувствовал, как внутри проливается ужас, леденит сердце: «Широка страна… Широка, но становится меньше». Почувствовал, не успел подумать. Взвилась длинная фигура, костлявый солдат прирос к старшине, схватил его за горло:

— Г-гад! Курва!

И паром заколыхался от бешеных выкриков:

— Запел!

— Вырви ему зоб!

— Пустите меня! Я вкачу!

— За борт, сволочь!

— В воду!

И Федор, не помня себя, спасаясь от леденящего нутряного ужаса, сам кричал:

— В воду!

Старшина упал, на него навалились. Тесная толкотня пропотелых гимнастерок, короткие возгласы:

— Перехвати.

— Брыкается.

— Дай приму.

— Врешь, стерва, не выскользнешь!

Куча копошащихся тел докатилась до борта. Всплеск. И шуршит канат. Солдаты отворачиваются, хмуро оправляют гимнастерки, усаживаются в прежней тесноте. Чей-то голос, заискивающий, неискренне бодрый, произносит:

— Собаке — собачья смерть.

Ему никто не ответил.

В стороне раздалось знакомое:

— Спас-с-с!..

Смолкло. Шуршит канат. Съежился солдатик с усохшим, морщинистым лицом, обнимает винтовку, боится, что вспомнят о нем…

А Федора охватывает невыносимо щемящий — хоть кричи — стыд. Он вместе со всеми вопил: «В воду!» За борт свое бессилие, свой ужас! А за бортом оказался человек, ужас остался, он плывет на пароме, все сидят, придавленные им. И все, наверно, думают об одном: близко Волга, так близко, что на машине к ее берегам можно подкатить к обеду.

Обнимает солдатик винтовку, напуган за свою маленькую жизнь. А что жизнь?.. Близко Волга, так близко, что вдруг да… Чужие солдаты растекутся по всей стране, не минуют тогда и Матёры. Что одна жизнь, хотя бы его, Федора?.. Он раньше считал — нет ничего дороже. Жизнь — это весь мир. Сменял бы ее сейчас не за мир, а за несколько десятков километров степи, что лежит между Доном и Волгой, степи прожженной, пыльной, полынной, нисколько не похожей на мягкие и сочные луга близ деревни Матёры. Как отдать себя за нее? Как? Кто подскажет? Все кругом сидят и молчат, всем стыдно, что бросили человека, такого же, как они, быть может, только сильнее напуганного. Как? Никто не знает. Как?! Молчат… А многие бы предложили: «Бери жизнь, сбереги степь». За степью Волга, за Волгой Урал, у широкой страны есть конец… Больно!..

Кто подскажет? Молчание. Тихие всплески воды…

Брызнуло солнце, когда паром уткнулся в дно, не доходя до берега. Стадно, с толчеей посыпались прямо в воду.

Костлявый солдат в куцей шинелишке, стоя по колено в воде, повернул назад жестковато ястребиное лицо, погрозил вдаль черным кулаком, матерно выругался.

Федор тоже оглянулся на краснеющий в первых лучах солнца глинистыми оползнями берег: чей он — еще не немцев, но уже и не наш. «На этот раз ушел, там встретимся — посмотрим».

В стороне мелькнула кургузая озабоченная фигурка, круглая, скуластая рожа.

— Мишка! Котелок!

Оба рванулись друг другу навстречу, обнялись. Кто-то сочувственно высказал догадку:

— Братья, должно.

Среди степи, в плоской прокаленной выемке, расположились огневики без орудий, ездовые без лошадей, повозочные без повозок. Многие не только без оружия, не только без скаток, касок, но и без гимнастерок. У одного на голые плечи наброшен кусок плащ-палатки, другой щеголяет в вышитой петухами поношенной косоворотке — в хуторе по пути обмундировался, третий — бос. Вольница воинственная, беженцы, но никуда не спешащие. Федор средь них — в каске с гребешком, без обмоток, с торчащими из-под штанов грязными завязками кальсон — выглядит щеголем.

Вершит делами дивизиона политрук Сергеев. Этот человек с пышными плечами и широким бабьим тазом до сих пор был неприметен. Он не появлялся на марше среди колонн, не командовал на огневой во время боя, не сидел на наблюдательном пункте. Все знали комиссара дивизиона и капитана Голованова, похожих друг на друга, в солдатских касках, с автоматами, крепко сбитых, грубоватых, напористо деятельных. От них бегали связные, от них летели приказы, их требовало командование к телефону, к ним обращались за помощью. Комиссара убило шальной пулей, капитан Голованов растерял пушки, часть в боях, часть по дороге к переправе, последние — у самой переправы под бомбежкой: выбило всех лошадей. И все это время никто не знал — жив политрук Сергеев или он остался лежать после очередного налета в придорожном кювете, как остались лежать многие.

Оказалось — жив, не ранен, с грехом пополам, как все, переправился и на этом берегу должен заменить погибшего комиссара.

Капитан Голованов, прежде лишь мимоходом замечавший его, сейчас сидел в стороне, натянув на лоб пилотку, праздно глядя в землю. Его часть отступила, опрокинутые взрывами пушки валяются по степным дорогам среди трупов людей и лошадей, он — командир и должен ответить. Его посылают в штрафной батальон. И это почему-то решил новый комиссар Сергеев.

Сергеев на солнцепеке разбирает какие-то бумаги, к нему и от него бегают связные.

Солдаты озлоблены. Кто виноват в том, что оказались за Доном? Конечно, начальство. Поругивают вполголоса:

— Попляшут в нашей шкуре.

— Наша-то шкура теперь помягче будет. Из штрафников-то вырвешься, ежели только кровью обмоешься.

— А комиссар нынешний вроде свят. Сам небось через Дон в солдатских обмоточках прискакал.

— Интересно, кормить он нас думает?

— Заглянул бы я, братцы, в котелок.

— Карабин бросил, а котелок небось цел, фигура.

— Вот погляжу на твою фигуру, когда баланду раздавать будут, — не поклонишься ли моему котелку.

Твердым шагом, с выражением деловитой запарки на молодом лице подошел один из замполитов, развернул бумагу, откашлялся, суровым голосом стал читать фамилии:

— Рядовой Аверкиев!

— Я!

— Рядовой Барышников!.. Есть здесь рядовой Барышников?

— Я!

— Уснул, что ли?.. Ефрейтор Букашин!

— Я!