Владимир Тендряков - Свидание с Нефертити

Господин ты или раб? Ты — раб, ты повинуешься логике, а счастливое умение повиноваться вложено в тебя от природы, иначе отбрось в сторону кисти!

Господин или раб?.. Ты пока студент первого курса, и скуластый идол, восседающий на возвышении, еще преисполнен мелочной властью над тобой, еще ты робеешь перед ним, поклоняешься ему, копируешь, его копируешь, а не проникаешь в гармонию. Ты не столько учишься у природы, сколько обезьянничаешь, подражаешь ей. Ты всего-навсего студент первого курса и потому сам по себе — переходная форма от художника-обезьяны к художнику-человеку. Ты можешь так и остаться обезьяной, но если вырастешь в человека, то станешь свободно обращаться со скуластым идолом. Он может дать тебе толчок, направление, и ты сам начнешь создавать свою гармонию, не смущаясь тем, что она не будет совпадать с гармонией идола. Идол только подскажет законы, кто знает, быть может, они-то и заставят черное написать лиловым, желтое — розовым. Законы заставят, а не твоя рука-владыка ссамовольничает.

Свободен ты или нет?.. Как и все люди, художник-человек свободен пользоваться законами природы, не свободен переступать через них. Холст, натянутый на подрамник, пространство меньше квадратного метра, вмещающее в себя и боль, и радость, и разочарования, и надежды. В нем, как необъятное солнце: в капле воды, отражается вся сложность человеческого существования.

Первым работу Федора заметил Валентин Вениаминович. Он долго стоял за спиной, дышал в затылок и, после того как Федор обратился к Ивану Мышу: «Слушай, капни чуточку кармина…» — сказал, положив руку на плечо:

— Идем со мной.

— Куда?

— Не спрашивай.

Он привел в комнату, которая от пола до потолка была забита коробками, ящиками, штабелями старых холстов. По стенам развешаны пыльные тряпки, в углу стоит знакомый пузатый самовар, рядом с ним тяжёлый рыцарский шлем, торчит эфес шпаги, на полках тусклые бокалы, муляжи фруктов. Узенький столик стиснут этим хламом, за ним женщина — лаборантка. Она пытливо поглядела на Федора, затем вопросительно на Валентина Вениаминовича.

Тот кивнул головой:

— Да.

И тогда женщина поднялась, откуда-то из-под рулонов нетронутого холста вытащила ящик, приветливо сказала:

— Вот, выбирайте, пожалуйста. В этом году — вы первый.

Федор оглянулся на Валентина Вениаминовича, тот покивал:

— Выбирай, выбирай.

Ящик был до половины набит длинными коробками с тюбиками красок. У Федора разбежались глаза.

С красками было туго. Институт скупо выдавал белила, сажу, охру, все студенты прикупали, но и в магазинах не было богатого выбора. Какой-то интеллигентного вида пенсионер с Верхней Масловки был знаменит среди художников, как начинающих, так и маститых, тем, что тайком продавал экспортные краски. Но, во-первых, он продавал избранным, своей постоянной клиентуре, во-вторых, драл втридорога — Федору не по карману. Федор мучился, чувствовал в работе — бедна палитра, часто клянчил у соседей:

— Капни чуточку…

Отказывать не отказывали, но нельзя же попрошайничать все время.

— Выбирай, что ж ты?

— Да я… Я еще недостаточно хорошо знаю краски. А тут и этикетки на иностранных языках.

Валентна Вениаминович склонился вместе с ним:

— Вот тут — умбры… Марс… Советую взять эту охру, сам оценишь… Сиены, изумрудная… Словом, возьми из каждой коробки по тюбику.

— Спасибо. Откуда такое богатство?

— Что за вопрос? Клава, дайте ему кусок бумаги, пусть завернет.

За дверью Валентин Вениаминович взял Федора за локоть, заглянул в глаза:

— Одна непременная просьба — молчать. Многие, к сожалению, нуждаются в красках, а всех я обеспечить не могу. Не такая уж обширная зарплата у меня, чтоб содержать институт.

— Это ваши краски?

— Это краски тех, кому они действительно могут пойти на пользу.

— Значит, я попал в число избранных?

— В какой-то степени — да. Но не обольщайся, слишком часто такое счастье не будет случаться. Я скуп, и это всем известно.

— Спасибо еще раз.

— Будь здоров.

Вторым работу Федора заметил Вячеслав.

Окончилось время, отведенное для живописи, натурщик поспешно сполз с опостылевшего насеста, шаркая ботинками, косясь на холсты, ушел из мастерской. Федор начал снимать с палитры грязь. На палитре были щедро размазаны белила, на них попала густо-сиреневая краска, а рядом черный, как капля запекшейся крови, краплачный сгусток. И Федор залюбовался случайной праздничностью смелых тонов.

Подошел Вячеслав.

— Ты погляди, — протянул ему палитру Федор. — Попробуй нарочно такого добиться, лоб расшибешь — не выйдет.

Но Вячеслав смотрел на холст.

— Трагик из деревни Матёра, кажется, прожил содержательную жизнь.

— Что? — не понял Федор.

— Я говорю, что на блаженного Савву Ильича незачем возводить напраслину. Ежели он вытащил за уши к мольберту тебя, то его жизнь прожита не напрасно.

— Ну, ну, не сглазь. — Федор был смущен и польщен.

Рядом вырос Лева Православный:

— Сматываемся… В столовой вырастут хвосты.

Вячеслав кивнул на работу Федора:

— Как тебе? А?

Лева Православный сперва близоруко пригнулся к холсту, потом отошел, распустив губы, склонив к плечу голову, постоял, наконец с величавой важностью обернулся к Вячеславу:

— Почка лопнула и дала зеленые побеги. Лед тронулся, господа присяжные заседатели. Лед тронулся!

Примаршировал, вытирая о тряпку руки, Лева Слободко.

— Недурственно.

Засопел над ухом Иван Мыш…

Федор от смущения тыкал всем в лицо палитру:

— Поглядите — вот бы так взять. Сильно, бьюще, а как скупо!

Лева Слободко взял из рук Федора палитру, прищелкнул восторженно.

— Блеск! Феноменально! — Обвел всех сияющими глазами. — Вот истина! Вот образец! Вот к чему мы должны танцевать!

— То есть танцевать не от печки, а назад, к печке. Уподобимся раку, пятящемуся назад, — возвестил Вячеслав.

И Лева Слободко сразу ощетинился:

— А тебе важна желтая испитая рожа, — он дернул головой в сторону возвышения, где недавно сидел натурщик. — Тусклый цветочек, выросший в грязной коммунальной квартире.

— Пахнет порохом! — радостно возвестил Лева Православный. — К барьеру, джентльмены! К барьеру! Не робеть!

Но Слободко не надо было подхлестывать.

— Ты — навозный жук! Да, да, можешь обижаться… Навозный жук мимо цветка пролетит равнодушно, а на кучу дерьма опустится…

— Без оскорблений, джентльмены! Без оскорблений! Помнить рыцарские правила! Итак, битва началась…

Вячеслав с холодной иронией сощурился:

— Сэр! Дозвольте и мне вас сравнить. Вы гибрид божьего мотылька и: глупой птицы сороки.

— По принципу — сам дурак?

— Нет, по сути. Яркое пятно, красочный цветочек… Есть цветки, которые не имеют нектара, а бабочки на них охотно садятся только потому, что они ярки, броски. Глупая сорока тащит в гнездо начищенные серебряные ложки, клочки красной материи — ей это кажется красивым.