Владимир Тендряков - Свидание с Нефертити

— Откуда им знать, что идет голытьба перекатная. Видят — мешок несут. Остановят, надсмеются, сапоги поснимают.

— Свои сапоги я им с поклоном отдам, лишь бы на рожи их поглядеть.

— Поднажмем, сынок, может, оторвемся. Тут за пустырем и наша дача.

— Нет, шалишь, не дождутся, чтоб бегал. Подойдут — побеседуем.

А сзади слышен напористый стук каблуков.

— Бежим, Федька…

— Иди, как шел.

Уже слышно за спиной прерывистое дыхание. Федор пошел медленнее, Штука жался к нему острым плечом.

— Эй, погоди, браток, дай прикурить!

Федор остановился, опустил на землю тяжелый мешок, полез в карман, вынул спички. Черт возьми, под рукой, кроме мешка, ничего нет. А у них, наверно, ножи…

Выросли тесной парой — один долговязый, судя по одышке, уже немолод, второй невысок, плотен, плечист.

Федор чиркнул спичку, прикрывая огонек от себя ладонью, шагнул вперед:

— Прикуривай.

Невысокий выбил огонь из рук:

— Невежа, чего в рыло суешь? Обхождения не знаешь.

Но Федор успел уже осветить его лицо: широкая скуластая физиономия, маленькие дерзкие глаза, добродушно вздернутый нос. А ведь он где-то его видел… Давно, в забытом времени, где-то… Выпирающий на стороны скулами округлый овал лица, бойкие глаза враскос, нос вздернутый, с открытыми ноздрями…

— Мешочники! Спекулянты!.. А ну, давай сюда мешок! Быстр-ра!

— Федор, — произнес рядом блеклый голос Штуки, — отдай им мешок. Пусть… С богом…

— А где-то я тебя видел, — сказал Федор.

— Может, расцелуемся? Нашел знакомых… Но-но! — Федор пошевелился. — А вот это ты нюхал?

Перед носом Федора тускло блеснуло лезвие ножа.

— Храбрый же ты, парень, — бросил Федор. И вдруг спросил: — Лейтенанта Пачкалова помнишь?

Рука с ножом опустилась. Долговязый недовольно просипел пропитым баском…

— Сымай часы, сука… Мишель, у него часы блестят.

— Так вот как встретились, Мишка Котелок!

— Дай-ка этому разговорчивому, Мишель, — сипел долговязый.

— Заткнись! — остановил Мишка. — Ты кто? Как звать?

— Память коротка… Тебе мешок? Бери. Только там не поживишься — пять банок красок да бутылка олифы. Сбудешь, своих прибавишь — на поллитровку хватит.

— У-у, су-ук-ка! — подался вперед долговязый.

Мишка молча ударил его в бок.

— Не разгляжу в темноте. Разве признаешь, сколько лет прошло!

— Командир отделения при Пачкалове кто был у тебя?

— Паренек какой-то… Это ты?..

— Ну а звать забыл?

— Постой… Федька!.. Вспомнил! — Мишка Котелок повернулся к долговязому: — Что сучишь, Короста? Я с ним в одном окопе сидел. Не вздумай тронуть — кишки выпущу — А ты извини, всяко бывает… Помню, как ты воды принес, тебе Пачкалов под нос пистолет совал… Эх! Судьба — злодейка, жизнь — копейка! Кто с тобой?.. Папаша, извини, ради бога, — осечка вышла. Пойдем, Федька, выпьем за встречу. Пойдем, угощаю! Эх ты, свой на своего напал.

— Свои — были, теперь вряд ли.

— В одном окопе сидели, живыми встретились.

— Живыми встретились, да живем по-разному.

— Гляди, Мишель, учит уму-разуму, — снова засипел долговязый. — Он — беленький, ты — черненький, зазорно с тобой.

— Заткнись!.. Федька, или вправду зазорно?

— Вроде этого.

— Мишель, он легавый. Мишель, он, зараза, стоит а думает, как бы донести. Жалеет, сука, — мента поблизи нет.

— Федька, или вправду?

— Доносить не буду — уволь. И пить с тобой не хочу. Остаться в живых для этого?.. Эх!.. Тебе не зазорно, так мне зазорно.

— Ты! — В темноте блеснули оскаленные Мишкины зубы. — Не тыкай, что я живой. Мне, может, моя жизнь недорога. Хошь, ее на твой мешок сменяю? В легком осколок, в башке вмятина, а сунули пенсию, и живи! Береги свою жизнь! Тяжелого не подымай! Живи!.. А я и живу, покуда можно, не подымаю тяжелого, чищу чистеньких! И тебя, сволочь, вычистил бы, да грязноват, не по мне!

— Мишель, у него часы.

— У-у, легавый! Думаешь, ты первый ткнул! Все тычут, все советуют! Иди, мол, в сапожники, в артель инвалидов. Догнивай в сапожниках, харкай остатками крови, что осталась. Не всю пролил!

— Мишель, ты зря треплешься… У него — часы.

— За такую б… жизнь да держаться! Держись ты, сволочуга, а советы не давай. Не то подвернешься — язык отхватят… Пошли, Короста!

— А часы?.. Мишель, часы!

— В душу мать с часами! Брезгую!.. Не трожь, Короста. Пусть поймет, гнида, что гонор не только у него есть… Пошли!

— Мишель, это благородно, но не умно.

— Заткнись!

Две тени утонули в темноте. Некоторое время слышался озлобленно сипящий голос Коросты, смолк и он.

— Быстрей, парень, быстрей… — обрел дар речи Штука. — Как бы не одумались и не вернулись.

Федор поднял мешок с земли, бросил угрюмо:

— Пошли.

— Ну-ка, вот чудеса-то, знакомого встретил… Удача… Только шевели ногами, ради всего святого, шевели. Одумаются…

Федор молчал.

За время войны таких, как Мишка, мимо Федора прошли сотни — в одном окопе, из одного котелка, под одной шинелью, и общая опасность быть похороненным в братской могиле. Мишка не самый близкий из них, были такие, с кем больше прожил, больше пережил, крепче сблизился. И все-таки пакостно на душе, словно встретил не давнего знакомого, а брата-бандита.

До сих пор Федор по своему адресу, по адресу других фронтовиков слышал лестное: «Прошли суровую школу». А это считай — война воспитывает, война очищает от скверны, война, словно ледяной душ, закаляет человека, она чуть ли не облагораживает общество. Но так можно считать облагораживающими чуму и повальную оспу. Война не эпидемия — несчастье вдвойне. И не только потому, что при чуме остаются хоть целыми города и села, а в войну они превращаются в пожарища. Несчастье войны еще и в том, что рождается пресловутая формула: «Война все спишет!»

Ходит по ночным дорогам вокруг подмосковной станции Мишка Котелок, старый товарищ, и, помнится, неплохой товарищ… Ходит прячась, носит в кармане финский нож. Он уверился — дешева же бывает человеческая жизнь, как своя, так и первого встречного.

— Здесь, — сказал Штука, останавливаясь возле одной калитки. — Ух, гора с плеч…

Из-за изгороди тянуло травянистой прелью и почему-то бражным запахом моченых яблок.

Дома в пригородных дачных поселках — по ним можно угадывать не только характер теперешних жильцов, во и историю многих поколений.

Большинство домов — новые. Они говорят о преуспевании их хозяев — работали ли они на Севере, получая высокую северную надбавку, выдвинулись ли они на научном поприще или, пользуясь военным временем, спекулировали картошкой, откладывая в заветные чулки мятые рублевки и сотенные, — и вот вам шиферная крыша, дощечка у калитки, предостерегающая: «Во дворе злая собака», и хозяин-пенсионер пьет чай с ягодами да собственного сада.