Эдуард Хруцкий - Этот неистовый русский

У Михайлова, конечно, превосходная техника. Он начинает атаку продуманно, чётко, красиво. Ничего лишнего. Талантлив. Безусловно талантлив.

Очень обидно смотреть, как бьют твоего ученика. Кажется, что бьют тебя. Но что делать, если человек на ринге за одну минуту забывает всё, чему учишь его долгие месяцы!

Ну вот, пожалуйста! Зачем Николай идёт в атаку? Это же глупо. Идёт открытый. С одним только желанием достать противника. Достать во что бы то ни стало.

Интересно, достанет?

Вот он бьёт левой и сразу же правой. Еле заметным движением руки Михайлов парирует удар.

Зачем же Коля продолжает атаку? Зачем лезет? Сейчас, наоборот, нужно уйти в защиту, выжидать.

— Ну зачем ты лезешь? — вдруг крикнул Харлампиев.

Всё правильно, рефери делает ему замечание. На старости лет перестал держать себя в руках.

А он опять атакует. Неумело. Как щенок, который бросается на велосипедиста.

Левой в корпус и сразу же правой в челюсть. Опять мимо! Удар! Промах. Ещё удар! Мимо… Сейчас Михайлов начнёт атаку. Держись, Коля!

Левой в челюсть. Попал! Ещё! Ещё!

Почему же Коля не падает? Всё-таки он молодец! Мало кто может устоять против знаменитого михайловского крюка левой.

А Михайлов всё бьёт и бьёт.

Силы у Королёва на исходе. Молодец! Шатается, но пытается атаковать.

Хватит.

Аркадий Георгиевич бросил полотенце на канаты. Всё. Отказ от боя.

— Снимите полотенце! Буду драться!

Королёв опустился на табуретку.

— Снимите!

— Всё, Николай, бой кончен.

Улыбающийся Михайлов подошёл к Николаю, пожал руку. Что-то говорит, но Аркадий Георгиевич не слышит — уж очень цирк шумит.

— Ввиду явного преимущества Виктора Михайлова бой прекращён.

Слова рефери тонут в громе аплодисментов.

И хотя он видел и знал, чем кончится бой, всё же в глубине души он надеялся на чудо. Надеялся, что, может быть, Михайлов ошибётся и пропустит всего один удар. И тогда победа. Правда, грубая, но всё же победа. Победа силы над умом и техникой. И хотя умом Харлампиев и восставал против такой победы, но сердцем желал её мучительно и страстно.

Они идут по бульвару, по дорожкам, сырым от недавнего дождя. Идут и молчат. А что он может сказать ему? Утешить можно только одним — победой.

— Ты не грусти, Коля. Это, конечно, плохо, когда тебя бьют. Но ты проиграл Михайлову.

— Я всё равно его побью, — Харлампиеву показалось, что Коля всхлипнул. — Побью.

— Конечно. И я верю в это. Ты просто обязан победить его. Но помни, нокаутировать — это ещё не значит победить.

— Я вас не понимаю, Аркадий Георгиевич, — Королёв остановился. — А как же можно тогда победить?

— Как? — Харлампиев усмехнулся. — Ты должен прежде всего победить опыт, волю, ум противника. Боксёр обязан показать прежде всего своё моральное превосходство.

Они помолчали, пережидая, когда пройдёт немилосердно дребезжащий трамвай.

— Помни, Николай, у тебя большое будущее. Но мне хочется, чтобы ты был не только хорошим бойцом, но и тактиком. Нужно думать всегда, даже на ринге, под градом ударов. Нужно думать перед боем и после него. О противнике надо знать всё. Не только его вес, рост, силу, но и его характер, его склонности. А что ты знаешь о Михайлове?

Николай молчал. Он перестал понимать тренера. О чём говорит «Старик»? При чём здесь кругозор? В театр ему, что ли, ходить вместе с Михайловым! Вообще он какой-то странный стал. Ввёл вместо последнего часа занятий литературу. Они же хотят стать боксёрами, а не писателями! Зачем им всё это? Просто чудит «Старик». Чудит и всё.

— Если хотите жить, то забудьте думать о боксе, — сердито сказал врач, — полный покой.

Аркадий Георгиевич слышал, как хлопнула дверь в прихожей, как тяжело вздохнула жена. Он лежал в кабинете, среди любимых, до боли знакомых вещей. Только сейчас они не радовали его. Слишком уж они напоминали о той, другой, жизни, в которой не было врачей, запаха лекарств и боли, пронизывающей сердце.

В той, другой, жизни осталось всё самое дорогое. Живопись, бокс, работа и неоконченная книга. Самая главная! Как мало он сделал за эти четырнадцать лет! Почти ничего из того, о чём думал в тот холодный берлинский день. Он сидел в холле гостиницы «Кайзерхоф», смотрел на дождевые потоки в зеркальном стекле, на сотни зонтиков унылых и чёрных, сутолоку машин на Фридрихштрассе.

Он ждал Подвойского. Ради встречи с ним Аркадий согласился драться с каким-то немцем. Лишь бы приехать в Берлин и поговорить с Николаем Ильичём.

До того трижды он — пытался перейти советско-эстонскую границу и однажды совсем было уже перешёл. Но вдруг грохнул выстрел, и потом он почти десять часов отсиживался на болоте, слушая лай собак и перекличку эстонских пограничников.

А жить в Эстонии он больше не мог. Иногда ему казалось, что он может сойти с ума в чистеньком Ревеле, похожем на яркую рождественскую открытку.

Он так волновался, что почти не мог говорить. А Николай Ильич успокаивал его и улыбался. А через неделю они уехали в Москву. И были слёзы радости от встречи с Россией на первой пограничной станции и много чего было, о чём сейчас приятно вспомнить.

Жизнь Москвы, лихорадочная, деловая, торопливая, сразу захватила его, забрала всего полностью.

В этом городе осуществлялись самые фантастические проекты. И он брался за любое дело, лишь бы в нём был элемент творчества и новизны.

Всё было: бокс на курсах Всевобуча преподавал и над книгой работал, а потом отдал себя всего без остатка — всю энергию, талант, ум. Начал вместе с Крыленко создавать театр Массового действия. Какие планы рождались, какие замыслы! Театр должен был выйти на улицу. Тротуары и мостовые, парки и скверы — вот новые подмостки нового пролетарского театра.

Его ругали старые друзья-художники. Они не могли ему простить, что он так внезапно ушёл из живописи.

— Ты испугался, — говорили они, — испугался конкуренции. Ты не хочешь расти. Тебя испортил Париж.

Он молчал, молчал и улыбался. И это ещё больше распаляло их, и они ещё сильнее ругались и спорили.

А он не ушёл из живописи. Он был и оставался художником. Только считал, что не обязательно целый день ходить с этюдником по городу.

Теперь он рисовал в высокогорных экспедициях. Вместе с сыновьями первым начал прокладывать дороги в горах. Он стал пионером общества «Пролетарский туризм и альпинизм». Там нельзя было не рисовать. Он помнит первое утро на высоте. Розовели вершины гор. Внизу плывут облака. Солнце приходит сначала сюда, на вершину, а потом уже опустится до облаков.

Он рисовал снег, розовые облака, лучи солнца. Он рисовал туров-проводников. Умных животных, идущих впереди людей и ищущих трещины. Рисовал старых сванов, лёгких и гордых, похожих на орлов. Но самыми удачными были последние Памирские зарисовки. Серия карандашных портретов киргизов и пограничников. Он показал её друзьям-художникам. И они смотрели, поражённые ясной и живой силой его рисунков.