Владимир Успенский - Неизвестные солдаты

— Почему это вам так приспичило?

— Именно приспичило, — помрачнел Максимилиан Авдеевич. — Я две войны на фронте, и все в тылах, все накладными заведую. И ни единого противника, понимаете, ни единого не уничтожил собственноручно. Потому что видел немцев только в качестве пленных и вынужден был кормить их нашей российской кашей. Такая аномалия-с!..

— Вы бы про Керчь, что ли, спросили? — перевел разговор Горбушин, пытаясь уйти от темы, волновавшей Квасникова.

— А чего спрашивать? Я здесь в госпитале об этом по горло наслушался, — ответил тот. — Вернулся живым, и хорошо. А подробности рассусоливать я не любитель. Кстати, про Мехлиса-то слышали? — засмеялся он хрипло, давясь кашлем. — Погорел Мехлис-то наш, прозаседался! Сняли со всех постов и звание до корпусного комиссара ему срезали. Теперь если и будет дело портить, то не больше, чем в масштабе армии, а это все-таки поправимей.

— Чему вы радуетесь-то? — не понял Матвей.

— Естественному отбору радуюсь. Сановники-прихлебатели летят вверх тормашками, а на их места жизнь настоящих людей ставит. Эти люди не заседать, а командовать будут. Я не сторонник виновных искать, на войне война виновата. Но в Керчи случай особый, тут сразу видно, кто нас в дерьмо посадил. А ведь какие условия для обороны! Не хуже, чем у севастопольцев. И людей больше, и техники больше, и с тылом связь…

— Ну, вы скажете тоже! — возразил Матвей. — Керченский полуостров с Севастополем не сравнишь. Там флот, там моряки держат.

— Не вижу-с особой разницы.

— А я вижу. Вы вспомните только, где самая прочная оборона была. Севастополь в Крымской войне — раз. Порт-Артур — два. И теперь тоже возьмите. Хоть Одессу, хоть Ленинград, хоть Мурманск. Ни одной флотской базы немцы с ходу не взяли, везде их намертво стопорят. Вы думаете, этого там, вверху, не понимают? — ткнул пальцем Горбушин. — Все понимают. Как где аврал — туда моряков тянут. Сколько морских бригад под Москву бросили! И с Тихоокеанского флота, и даже с Северного, хоть там тоже нелегко было. Пехота драпает, а матросы бушлат долой, бескозырку на голову — и в атаку. Назад не смотрят! Вперед — смерти нет! С гранатами под гусеницы ложатся, чтобы наверняка: об этом вы слышали?

— Моряки-то, что же, люди особые? — прищурился Максимилиан Авдеевич. — Такие же грешники, как и все.

— Правильно. Тесто одинаковое, а пироги разные. Море — оно, как в кузне, характер выковывает. Сколько летчик в воздухе находится? В лучшем случае час в сутки. Ну, и слава ему. А моряк годами на железной коробке торчит. Обшивка с палец толщиной. За ней пучина. Каждый шаг — риск. Попробуйте ночью во время шторма по палубе пробежать. Волна сбивает, палуба скользкая. Зазевался на секунду — готовый харч для акулы. И ведь это не раз, не два, а пять лет для рядового матроса… Один человек ошибется — весь корабль на дно отправит. Отсюда доверие, спайка. Один за всех, все за одного — для нас это не фраза, а жизнь! А пехоту как формируют? Соберут с бору по сосенке и юнцов, и бородачей, погоняют месяц-второй — и на передовую. Рота рассыплется — лепят новую. Люди друг друга не знают, командиров не знают.

— Условия такие, — сказал Максимилиан Авдеевич. — Текучесть в пехоте огромная, и ничего не сделаешь.

— Ну, вот я и говорю, что люди одни, а закалка разная.

— Все, отступаю, — поднял Максимилиан Авдеевич пухлые белые руки. — Отступаю, хотя бы потому, что слаб. Вам не со мной, с молодыми бы спорить.

Матвей спохватился: в самом деле, что это он развоевался перед больным! Пришел, называется, проведать и успокоить.

В июне положение Севастополя резко ухудшилось. Немцы стянули войска, освободившиеся под Керчью, перебросили дивизии с других участков. День за днем без передышки продолжался штурм. Город был блокирован и с моря, и с воздуха. В середине месяца с трудом прорвался в Севастополь транспорт «Белосток». Это было последнее судно, доставившее осажденным боеприпасы и подкрепления. В дальнейшем прорывались только быстроходные военные корабли, но они не могли принимать на борт много груза.

Утром 26 июня старшего лейтенанта Горбушина вызвали в штаб флота, разместившийся в десяти километрах от Новороссийска. Помощник начальника штаба ожидал Горбушина с готовым предписанием.

— Вчера немцы разбомбили Севастопольскую панораму. Какие повреждения, мы не знаем. Приказано вывезти все, что уцелело. Это наша национальная ценность. Немедленно отправляйтесь на «Ташкент». Командир предупрежден. Примете в Севастополе картину и доставите сюда.

— Есть! — с привычной бодростью ответил Матвей и побежал к ожидавшей машине. В Севастополь — это обрадовало его. Но поручение озадачило. Он помнил большое круглое здание Панорамы с крышей, как купол, припоминал даже детали картины: матросов у пушек, адмирала Нахимова… Но что с ней делать?

На «Ташкенте» он сунулся было к командиру корабля капитану 2-го ранга Ерошенко, но тому было не до Горбушина. Грузились пехотинцы, требовалось разместить их, принять и закрепить ящики с боеприпасами. Вокруг командира толпились флагманские специалисты. Матвей решил подождать лучших времен, пошел к помощнику, и тот устроил его в каюте корабельного минера.

В середине дня лидер покинул Цемесскую бухту и взял курс к берегам Крыма. Обогнав «Ташкент», вперед ушел эскадренный миноносец «Безупречный». Матвей с кормового мостика любовался стройным быстроходным эсминцем, и даже глаза пощипывало от волнения. Он воспринимал эти корабли как поэму, как высшее создание человеческого разума и интеллекта. Строгие, благородные обводы корпуса, устремленность вперед, подчеркнутая скошенными мачтами и срезом труб, собранность, стремительность, сила — в них было все, и они порой казались Матвею одухотворенными существами. Горбушин начинал на эсминцах флотскую службу, и с тех пор остались в нем восторг и преклонение перед этими быстрыми, отлично вооруженными кораблями.

— Правый борт, курсовой тридцать! — громко крикнул сигнальщик. — Три самолета!

Матвей мгновенно спустился по крутому трапу на палубу. По кораблю неслись резкие, прерывистые сигналы колоколов громкого боя; топая ботинками, бежали матросы. Замерли на своих местах встревоженные пехотинцы.

— Тут те не земля, тут не зароешься! — сокрушенно произнес кто-то.

Лидер резко увеличил ход. Короткими трескучими очередями ударили зенитки. Встреченные плотным огнем, самолеты снизиться не решились. Бомбы, сброшенные с большой высоты, легли впереди лидера. Через минуту корабль шел над этим местом, вода там почти успокоилась. Среди мутной пены поблескивала глушеная рыба.

Под вечер на траверзе Ялты, когда завиднелась вдали позолоченная солнцем корона Ай-Петри, прилетели немецкие торпедоносцы. Головной самолет сразу пошел в атаку и, сбросив торпеду, промчался над кораблем.