Владимир Успенский - Неизвестные солдаты

— Именно так.

— И завтра, 22-го числа, мы снова будем штурмовать его. Занятное совпадение.

Подполковник ответил, протирая стекла тяжелого цейсовского бинокля:

— Генерал Шрот уверен, что войска до полудня очистят город… Вообще завтра будет знаменательный день. Вероятно, фюрер не случайно выбрал его. Год назад 22 июня мы праздновали победу над Францией. Ровно год.

— Да, над Францией, — повторил генерал.

Он снова раздвинул листву и прищурился от яркого блеска солнечных зайчиков, бивших из окон на том берегу. Солнце заливало крепость тревожным багряным светом, и зайчики, отражавшиеся от стекол, напоминали вспышки выстрелов.

Гудериан взял из рук лейтенанта фуражку, глубоко надвинул ее, прикрыв глаза козырьком. Кивком головы отпустил лейтенанта, попросившего разрешения сойти вниз.

Генерал поднял бинокль, направил его на крепость. Перед казармой вытянулась темно-зеленая шеренга красноармейцев. Что они там делают? Вот к центру площади строем вышел оркестр, замер на месте, повернулся, повинуясь неслышной команде.

— Либенштейн, они ничего не подозревают! Совершенно ничего!

— Абсолютно, господин генерал. Развод караула с оркестром, за несколько часов до начала войны. Это феноменально! Даю голову на отсечение, что сегодня все командиры уйдут в город пить водку. Русские любят пить.

— Это не мешает им быть хорошими солдатами, подполковник. Завтра вы убедитесь.

Гудериан прислушался. В лесу было очень тихо, только звуки оркестра доносились из-за реки. Отчетливее всего раздавались удары в барабан: бум-бум, бум-бум!

— Они слышат эту музыку в последний раз, Либенштейн. Такова жизнь, мой дорогой. Человеку не дано видеть даже на день вперед.

— Для военного человека так лучше. Меньше переживаний.

— Для солдат, но не для нас, Либенштейн. — Генерал сорвал с ветки лист, посмотрел и, взявшись за края костистыми крепкими пальцами, потянул его. Тонкая зеленая ткань мягко расползлась. — Все живое удивительно хрупко, — сказал он, отбрасывая лист в сторону. — Вы вспомнили Францию, Либенштейн? Завтра действительно знаменательный день. В 1812 году Наполеон в этот же день начал свой великий поход в Россию.

Подполковник пристально посмотрел Гудериану в лицо.

— Я не хотел говорить об этом, мой генерал.

— Почему?

— Хотя бы потому, что ровно три года спустя, 22 июня 1815 года император Бонапарт отрекся от престола.

У Гудериана дрогнули старческие дряблые веки.

— Колесо вертится, — тихо ответил он.

Слова Либенштейна вселили тревогу. Снова с перебоями, неровно застучало сердце. Не отрываясь от бинокля, смотрел генерал за реку, на пустынную крепость. Брест — это только начало. А потом сотни и сотни километров пространства, огромная и непонятная страна…

Далеко за лесом загудели моторы. Низкие тяжелые звуки грозно плыли в воздухе, и казалось, что от них, а не от ветра мелко трепещет листва.

— Танки выдвигаются на исходный рубеж, — сказал Либенштейн.

— Слишком много шуму, — поморщился Гудериан.

Он первым спустился на землю, снял двумя пальцами паутину, прилипшую к рукаву мундира, и пошел к машине.

Всю обратную дорогу молчали. Навстречу им по шоссе двигалась вереница грузовиков с мотопехотой. Рослые парни сидели тесными рядами, громко кричали, смеялись. Между рядами виднелись трубы минометов и пулеметные стволы. Потом на большой скорости прошли танки, а за ними потянулись бесконечные колонны пехоты. Гудериан вглядывался в лица солдат, сам веселел от их беззаботной уверенности.

Возле штаба, выбравшись из автомобиля, сказал негромко:

— У истории богатый арсенал, подполковник. Она не повторяется, а прокладывает новые пути.

— История движется на штыках наших солдат, господин генерал, — ответил Либенштейн, захлопнув дверцу машины.

В воскресенье Антонина Николаевна спозаранку собралась на реку полоскать белье. Надела выцветшее ситцевое платье, повязала косынкой волосы. Мельком посмотрела в зеркало: то ли выспалась сегодня, то ли платьишко это шло ей — выглядела молодо. И худоба незаметна, и лицо свежее.

Отправились всей семьей. Антонина Николаевна и Григорий Дмитриевич несли плетеную корзину с бельем. Людмилка семенила рядом с отцом, обеими руками прижав к груди рубчатый валек. Славка держался позади с независимым видом. Шел сам по себе, а не с папой и мамой. Он неизвестно когда — и дней-то жарких еще не было — умудрился загореть до черноты, на острых плечах лохматилась облезающая кожа.

На Славке и майка, и вельветовые короткие штаны до колен, и тюбетейка — все старое, вылинявшее и застиранное. Такая уж у него судьба — донашивать одежду старшего брата.

— Не балуем мы его, — сказал, покосившись, Григорий Дмитриевич. — Купила бы ему пару рубашек, что ли.

— А зачем? По деревьям лазить да на траве валяться? Ты его спроси — он и не хочет новых.

— Ну, брюки длинные дай. Неудобно этак: парень почти с меня ростом.

— Лето пробегает. А твой рост не показатель, не такой уж ты великан…

Григорий Дмитриевич хмыкнул, расправил широкие, вислые плечи, чтобы казаться солидней. Был он не выше своей жены и не любил, если ему напоминали об этом.

Утро выдалось нежаркое. Когда солнце исчезало за облаками, становилось даже прохладно. Чуть заметно пахло в воздухе липой: по верхушкам, куда больше падало теплых лучей, липы уже зацветали, а в гущине, в тени, еще ждали своего часа нераспустившиеся тугие бутоны. Тополиный пух белой порошей покрыл дорогу, забил колеи, косыми сугробиками накопился возле заборов.

— Пап, это летний снег, да? — приставала к отцу Людмилка.

Городок наполнялся воскресным шумом: скрипя колесами, тянулись к базару подводы, перекликались хозяйки, спешившие на базар пораньше, чтобы взять мясо получше и молоко посвежее. Григорий Дмитриевич то и дело приподнимал фуражку, здороваясь.

Антонина Николаевна не торопилась, шла степенно. Приятно было показаться на людях вот так, всей семьей, с детьми, с мужем.

С главной улицы можно было свернуть на тропинку вдоль оврага, но Антонина Николаевна решила дойти до переулка, убегавшего вниз, к речке. Не свернула — и пожалела. Навстречу шла Ольга Дьяконская, шла быстро, ни на кого не глядя, чуть откинув назад голову с тяжелым венцом толстых кос.

Увидев Булгаковых, Ольга остановилась, будто запнулась, сделала неуверенный шаг к ним. Краска разом залила лицо, выступила на шее, в вырезе белого платья. Часто подрагивали ресницы, такие неестественно густые и пушистые, что невольно бросались в глаза.

— Здравствуйте, — тихо сказала она, глядя на ноги Антонины Николаевны.

— Здравствуй, дорогая, — кивнула Булгакова, не выпуская из рук корзинку.

Поздоровались и замолчали. Сделалось так неловко, что Григорий Дмитриевич поспешил спросить: