Владимир Успенский - Неизвестные солдаты

Рота капитана Патлюка не смогла пробиться за боеприпасами. Разведчики, посланные по разным дорогам, сообщали одно и то же: на шоссе из Кобрина в Брест — немецкие танки, на мостах через Мухавец — немцы, со стороны границы — немцы. Время, указанное командиром полка, истекло, приказ остался невыполненным.

К перекрестку дорог, где сосредоточилась рота, подошел еще один отряд пограничников, человек пятьдесят. Подъехали три противотанковые пушки — их установили в кустарнике, позади цепи. Командовал всеми майор-пограничник, маленький, толстый и злой, с подпухшими, будто не выспался, глазами. Патлюк хотел было посадить роту в машины и вернуться в полк, но майор запретил, сказал, что пехотные части уже выступили из лагерей и до их подхода необходимо удерживать этот рубеж.

Красноармейцы быстро освоились в новой обстановке, с любопытством прислушивались к отдаленной стрельбе, доносившейся то со стороны Бреста, то слева, от Буга. Но даже и любопытство это постепенно исчезло. Бойцы отрыли окопы полного профиля, замаскировали их дерном, ветками и теперь отдыхали в них, спрятавшись от горячего солнца. Два неразлучных ефрейтора, долговязый Носов и маленький Айрапетян, ели сухари, запивая их водой из котелка. Чушкин, признанный в батальоне силач, приволок в окоп молодую сосенку, торчмя поставил ее в своей ячейке и теперь похрапывал в тени дерева, положив под голову скатку. Помкомвзвода Мухов, простецкий с виду, но хитроватый сержант, сидел на пеньке и писал, слюнявя химический карандаш. Сочинял что-то. Куцые заметки за его подписью часто печатались в окружной газете.

В третьем взводе проводил беседу старший политрук Горицвет. Красноармейцы слушали невнимательно, но терпеливо, позевывая в кулаки. Подняли их рано, утомило нервное напряжение, разморила жара, всем хотелось спать.

У Горицвета на коленях лежала тетрадка. Заглядывая в нее, он торопливо рассказывал что-то о развитии сельского хозяйства, упоминал тракторы и комбайны. Политрук никаких новых указаний сверху не получил и выполнял сейчас свой, утвержденный комиссаром, месячный план.

«Почему все так спокойны? Еще не поняли, еще не осмыслили?» — думал Бесстужев. Он бродил возле окопов, говорил с людьми, отдавал распоряжения, но происходящее вокруг будто не касалось его. Он искал что-то в себе, что-то мучило его, но он не мог понять, что именно. Он сознавал, что поступил правильно, убив того немца. А в памяти всплывали глаза, укоризненный взгляд. И думалось: ведь мог и не убивать. Ранил бы, потом его подобрали бы, он мог бы выжить. Нет, все не то! Самое главное — это страх смерти, это ужас, испытанный им. Может, он просто трус? Ведь он там потерял рассудок, был как в тумане.

Айрапетян давно уже рассказал всем, что произошло с ними, наверняка и добавил для остроты. На Бесстужева смотрели с любопытством, это было неприятно ему. Казалось, что любопытство вызвано только одним: вот, дескать, человек, убивший другого человека. Какой же он? Что он переживает?.. Может быть, так, а может, и нет. Бесстужев растерялся, не способен был понять сейчас сам себя, не то что других.

А Патлюк во всеуслышание объявил: будет ходатайствовать о медали. Но за что? Тот же самый Патлюк, присмотревшись к Юрию, сказал командирам: «Да не приставайте вы к нему. Он же, как чокнутый, глядит и не видит. Сердце-то еще небось в пятках играет. Отойдет малость, тогда расспросите».

Юрия сейчас тянуло к Патлюку, возле него чувствовал себя спокойней. Вероятно, потому, что капитан очень уж просто смотрел на все: «Шлепнул офицерика, ну и порядок. Оправдал, значит, государственные харчи». Было в его словах что-то циничное, но, несмотря на это, в грубой простоте Патлюка ощущал Юрий нужную ему опору.

На командном пункте роты в выемке железной дороги старшина Черновод раскладывал ручные гранаты, выпрошенные у пограничников, делил между взводами. Лейтенант Алешкин, разбитной весельчак-красавец, ерошил свои белые вьющиеся волосы и горячо убеждал Патлюка отпустить его за «языком».

— На кой ляд мне «язык» твой? Кто его допрашивать будет? Ты по-немецки знаешь?

— В штаб отправим.

— А убьют тебя, кто отвечать будет?

— Что ж, убьют! Или грудь в крестах, или голова в кустах! Вон Бесстужев у нас в героях ходит, дайте и мне отличиться, товарищ капитан, — весело напирал Алешкин.

Может, и уломал бы Патлюка настойчивый лейтенант, но в это время с насыпи раздался крик:

— Товарищ капитан, наши подходят!

Командиры поднялись на насыпь. С юго-востока, по той дороге, по которой прибыла рота Патлюка, двигалась колонна, выползавшая из дальнего леса. Километрах в полутора перед ней — головное охранение. Колонна была очень длинной и казалась издали серой гусеницей, извивавшейся среди зеленых полей. Ветер относил в сторону пыль, она широкой полосой тянулась обочь дороги, прилегая к земле, будто дымовую завесу ставили там.

— Глянь, Бесстужев, наш полк, вроде, — протянул бинокль капитан. — Да не на колонну, на охранение смотри. Вроде бы Захаров ведет!

— Похоже.

— Мне дай! — нетерпеливо потянул бинокль Алешкин. — Теперь повоюем! Держись, немец!

— Ну наши и наши, чего ты прыгаешь, как мальчишка, — проворчал Патлюк. Он и рад был приходу своих и побаивался неприятного разговора с командиром полка.

Как там ни крути, но авторитет свой капитан подмочил, это факт. Не случайно командир послал за патронами именно его. Так уж считалось, что Патлюк все может. А что же тут сделаешь, если впереди немцы…

Над лесом, из которого вытягивалась колонна, появились самолеты. Их было штук пятнадцать. Бомбардировщики в сопровождении истребителей. Летели они по-журавлиному, острым клином.

— Вот и летчики раскачались, — сказал Алешкин. — Пообедали, значит, и захотелось им свежим воздухом в атмосфере подышать.

Колонна остановилась. Резче выделились интервалы между ее отдельными частями, они будто уменьшились, сжались, как пружины. И вдруг плотная масса начала расползаться, редеть, разом потеряв очертания строя.

— «Юнкерсы»? А? — вытянув шею, крикнул Алешкин, то ли удивляясь, то ли спрашивая.

У Бесстужева сухо стало во рту, и волной накатился страх, как давеча утром. Но не за себя, а за тех многих, что бежали сейчас, по полю: там все свои, все знакомые, укрыться негде, а немцы — над головами.

По всему полю вскинулись черные, дымные конусы взрывов. Самолеты бомбили, сломав строй, а штук пять или шесть носились над дорогой, стреляя из пулеметов то артиллерийским упряжкам, по грузовикам и повозкам.

К перекрестку, подальше от страшного места, мчалась двуколка. Бесстужев видел мелькающие в галопе ноги лошади, бойца, который падал при рывках на дно двуколки и снова вскакивал, крутил кнутом. На повозку спикировал истребитель. Летчик озоровал, пронесся над головой лошади. Она шарахнулась от рева мотора, и это спасло ее, пулеметная очередь легла в стороне. Промазал летчик и со второго захода, и это, видимо, раззадорило его. Истребитель разворачивался для новой атаки. Повозка неслась прямо к тому месту, где окопалась рота Патлюка. Все смотрели на этот поединок. Бесстужев почему-то шепотом подсказывал ездовому: «В кусты, голубчик, в кусты сверни». Лейтенант Алешкин, стоявший на шпалах, кричал, непонятно чем восхищаясь: