Владимир Успенский - Неизвестные солдаты

Павлов назвал это глупостью и досужими выдумками. В окружение он не верит. Сам танкист, знает, как это бывает. Ну, прорвались в тыл танки, ну, паника. На одних танках много не навоюешь. Выдохнутся без пехоты. А чтобы задержать пехоту немцев на широком фронте, приказал развернуть резервные дивизии в полосах, положенных им по уставу, создать сплошной фронт.

Климовских пытался возражать. Это с ним редко бывает. Голос у него тихий, говорит медленно, рассудительно, академически. Павлов, не терпящий противоречий, взорвался, матерно обругал начальника штаба. Вероятно, не в первый раз. Климовских мигал смущенно. Вид у него был жалкий.

Тот же день.23.30. Отрывался; отправлял донесение в Москву — сейчас улетел самолет. Происходит что-то непонятное. Павлов «создает фронт». Войска из-под Молодечно там крупная группировка), стоящие на пути танков Гота, брошены по бездорожью на запад, на Лиду, в леса и болота, где немцы и не появлялись. Павлов считает, что с Готом справится 13-я армия. Общая картина такова: немцы рвутся на восток по дорогам, а наши войска растягиваются по фронту, намереваясь сдерживать противника на полях и среди лесов.

Если правило связывает руки, надо рвать это правило. А Павлов не хочет или не может. Он уверен в своих действиях, как всегда. Он считает, что три армии окружить невозможно. Немцы растянут силы и угробят сами себя. Когда говоришь с ним, начинаешь верить, что он прав, так действует его непоколебимая убежденность…

Коротилов, Полина и Виктор остановились в Барановичах, в маленьком домике на окраине города. Хозяйка, сорокалетняя женщина, одинокая и молчаливая, была рада постояльцам — страшно казалось ей в эти смутные дни в пустом доме.

Комиссар категорически отказался ложиться в госпиталь. Сам осмотрел рану, сказал:

— Заражения нет. Пуля — навылет. Отдохнем тут малость и поедем. Разыщем своих — в медсанбат схожу. Не время сейчас из игры выбывать.

Самочувствие Коротилова заметно улучшилось. Веселей смотрели глаза из-под кустистых бровей, с лица постепенно уходила бледность. Все было бы хорошо, только мучила Коротилова духота, — очень уж знойная стояла погода. Особенно жарко было 25 июня. Парило, как перед грозой. Вдали погромыхивало. Не хватало воздуха, трудно было дышать. Вялые, разморенные люди с надеждой смотрели на небо, ожидая увидеть тучи. Дождь принес бы прохладу. Но небо оставалось чистым, хотя громыханье усиливалось, долетало и с юга и с запада.

В полдень пронесся по городу слух: немцы подходят! На улицах поднялась суета, грузились машины и повозки, беженцы, остановившиеся было в Барановичах, двинулись дальше, на Минск. Комиссар послал Дьяконского с запиской к коменданту. В комендатуре Виктор сразу же понял, что пришел зря. Кого тут только не было: начальник банно-прачечного отряда, представители из госпиталя, из гороно, с завода, содержатели военных складов. Все просили транспорт. Комендант не отказывал: «Будут машины — поможем». Люди ждали.

«Мертвое дело», — решил Виктор. На всякий случай вручил записку комиссара помощнику коменданта. Тот пробежал глазами, аккуратно положил бумажку на стол, даже разгладил ребром ладони.

— Пришлю.

— Когда?

— Завтра. В крайнем случае послезавтра. Помощник смотрел мимо Виктора воспаленными от бессонницы глазами и думал о чем-то другом. — Госпиталь мы не оставим, конечно, ни в коем случае.

— Полковой комиссар находится не в госпитале. В записке указан адрес.

— А? — не понял капитан. — Госпиталь в первую очередь. Так и передайте ему.

Виктор откозырял и ушел. Брел по улице, соображая, что делать. Машины едут переполненные. Здоровому втиснуться трудно, а раненому, который даже сидеть не может, и думать нечего. Один выход — искать повозку. И не в городе, а на шоссе, там больше беспорядка.

На одной из окраинных улиц увидел десятка полтора грузовиков. Они, поломав заборы, заехали во дворы, стояли под деревьями, прижавшись к стенам домов с теневой стороны — прятались от самолетов. Под машинами спали красноармейцы, другие полоскались возле колодца, сидели в тени, курили. Ребята все были рослые, обмундирование добротное. И почему-то все не в пилотках, а в серых буденовках с острыми шишками, с большими красными звездами. В Бресте буденовки носили одно время курсанты полковой школы. Виктор заинтересовался, подошел справиться.

— Из Минска мы, — неохотно ответил ему босой боец, сидевший на земле. Рядом на частоколе сушились портянки.

— А что эта форма на вас, будто прямо с деникинского фронта прибыли. Курсанты?

— Училище…

— Пехотное?

— Нет, церковно-приходское.

— Значит, богу молиться едете? — повеселел Виктор, любивший острые разговоры. — Не опоздайте, служба полным ходом идет. Только в аптеку забеги, пока время есть.

— Нам индивидуальные пакеты дали.

— Клеенку купи. Знаешь, детскую. На всякий случай, там ведь стреляют…

Довольный, зашагал было дальше, но вспомнил, что в Минском училище занимается Пашка…

— Эй, товарищ, не дуйся, сам ведь начал… Ты Ракохруста… такого не знаешь? Павлом зовут.

— Да я не дуюсь, — ответил курсант и объяснил: — Гвоздь, собака, у меня в сапоге. Ну, как я пешком-то пойду? А про Пашку ты во второй роте спроси. Там, — показал он рукой.

Виктор побежал: это было здорово — встретить здесь земляка. Забыл споры-раздоры, не до них в такой обстановке. А тут — однокашник, с восьмого класса вместе учились.

Ракохруста увидел возле колодца. Сзади схватил его за плечи, крутнул к себе.

— Здорово, чертушка!

— Витька-а! — У Ракохруста поползли вверх мясистые уши, приоткрылся рот, наполненный крупными, квадратными зубами. — Га! Откуда ты вывернулся?

— На Минск еду.

— Во! А мы немца бить! Ну, здоровый ты стал! Сержант, значит? В начальство лезешь? А нам, говорят, кубари досрочно дадут, раз война.

— Я ведь дома был, Паша. В школу зашел. Уклеек хотел половить на плотине, но не успел, времени мало…

По лицу Ракохруста пробежала тень. Насупившись, махнул рукой.

— А, что там школа… Ты, значит, неплохо устроился, раз домой ездишь. Где служил-то, тут, что ли?

— В Бресте наш полк стоял. Сашка Фокин со мной.

— А сейчас драпаешь, значит?

— Комиссара везу, — суховато ответил Виктор.

— В Одуеве-то ты вроде смелым парнем был, — упрямо гнул свое Пашка. Глаза его сузились, в них — то ли злость, то ли насмешка. — Да ты не робей, езжай спокойно. Мы этим немцам вашим насыплем горячих углей в портки. Видал, училище едет, краса и гордость, по два ручных пулемета на отделение.

Ракохруст чуть покачивался с пяток на носки, засунув ладони за широкий ремень. С пренебрежением смотрел на пропыленную гимнастерку Виктора, на заскорузлые сапоги. Были они одного роста, но Пашка в буденовке казался выше. Оба широкие в плечах, но Ракохруст выглядел солидней. У Дьяконского тонкая юношеская талия, а у Пашки крепкий мужской торс, распирает гимнастерку выпяченная колесом грудь. Массивный, выпуклый лоб навис над глазами, будто ударом сзади сдвинули ему черепную коробку.