Юрий Лаптев - Заря

— Да-а… История.

И отошел к умывальнику.

Сполоснулся студеной колодезной водой. Принял от матери полотенце. И лишь тогда заговорил, крепко растирая жесткой холстинкой лицо и шею.

— Вот что, Иван Данилович, пожалуй, бюро мы собирать не будем.

— Какое там бюро! — охотно согласился Шаталов.

— Не время сейчас, — закончил свою мысль Торопчин. — Но соберемся! А еще лучше — обсудим поведение Бубенцова на открытом партийном собрании. Как ты думаешь?

— Смотри, как лучше. — Иван Данилович предпочел уклониться от прямого ответа. — Слышал ведь, как он режет. Подковался, видно, на все четыре ноги.

— Хорош! — Иван Григорьевич неожиданно для Шаталова рассмеялся. — Ну-ка, расскажи поподробнее, как это Федор у Елизаветы Кочетковой печь растапливал… Мать, ты слышала?

— Тут и глухой услышит, — накрывая стол и тоже улыбаясь, сказала Анна Прохоровна. — Об этом только и разговору второй день. Знаешь, ведь какая она, Елизавета. Муж, и тот у нее половицей не скрипнет. А тут… Пошла все-таки баба на поле!

— Скажи, пожалуйста! — изумился Иван Григорьевич.

— Это что! Парикмахер наш второй день ходит за бороной.

— Антон Ельников? — Торопчин, изумленный словами матери, вопросительно взглянул на Шаталова.

— Заходишь, — угрюмо подтвердил Иван Данилович. Он сидел красный, насупленный, не на шутку раздосадованный.

Торопчин расхохотался. Искренне, как не смеялся давно.

— А ведь молодец!.. Ей-богу, молодец Федор! Смотри, как всех мобилизовал.

— Так, — заговорил, наконец, Шаталов, сердито упершись острыми глазками в Ивана Григорьевича. — Значит, вы, товарищ Торопчин, одобряете такие ухватки председателя?

— Брось, Иван Данилович. — Улыбка сразу сошла с лица Торопчина, — Ну, зачем нам с тобой казенный разговор?

— Казенный?

— Да не цепляйся. Вот скажи по совести: разве не бывало с тобой так, — говоришь, говоришь иному человеку, убеждаешь его, а он как пень! А то еще назло дурачком прикидывается. И подумаешь: «Эх, врезать бы тебе, голубчику, по уху, чтобы не качалась голова!»

— Не понимаю такого разговора, — Шаталов даже обиделся.

— Не понимаешь? — Торопчин взглянул на Ивана Даниловича насмешливо. Очень хотелось сказать: врешь! И даже кое-что напомнить. Но сказал другое: — Ну, значит, ты кристальный человек. А я — нет. Не переношу я, понимаешь, в людях тупости и подхалимства! А эти «цветочки» в нашем саду еще не совсем завяли.

— Ну ладно.

Ивану Даниловичу разговор совсем разонравился. Даже непонятно ему было, почему вдруг Торопчин так заговорил. Он взял с подоконника фуражку.

— Пока до свиданьица. Завтра в четыре хотим начать. Мы ведь пахать взялись на пару с сыном.

— Молодцы! Вот и я хочу… Устаешь небось? — сочувственно спросил Торопчин.

— Ничего, нам не привыкать к работе.

Когда Шаталов вышел, Иван Григорьевич сел к столу и задумался. Вновь почувствовал сильную усталость.

— Вот, сынок, какой герой проживает у нас на селе. Приходи, сватья, любоваться! — сказала Анна Прохоровна, подавая на стол чугунок с картошкой.

— Да. Не простой человек Иван Данилович Шаталов, — ответил матери Торопчин, — Такого не скоро раскусишь.

— А и раскусишь, так не обрадуешься. Больше пустой орех в скорлупу идет. Хорошо Данилычу как-то отец твой сказал, Григорий Потапович. Вот за этим же столом они сидели. «Тебя, говорит, Иван, советская власть человеком сделала, а ты до сих пор работаешь на барина. Только теперь в бороде у тебя барин-то поселился. Отощал, паскудный стал, а любит, чтобы люди ему кланялись».

Окончание весенней посевной в колхозе «Заря» пришлось на воскресенье. Правда, сев еще не закончился, еще и завтра выйдут на поля люди и послезавтра, а может быть, и всю неделю будут «концы зачищать», но уже сегодня все ясно ощутили, что сев подошел к победному завершению.

Посеяли! И посеяли на семьдесят четыре гектара больше, чем в прошлом году. И лучше посеяли. Семена легли в рыхлую и влажную землю, как в люльку. Мало кто на селе ожидал такого результата, а многим это казалось чем-то вроде чуда.

Ведь еще месяц назад душу каждого колхозника точил страх и тяжелые, как угар, туманили голову мысли. Знали, что много не хватает семян. Боялись, что жестокая зима подкосила в народе силы, что не смогут изголодавшиеся люди обработать землю, что не потянут отощавшие на ржаной соломе волы и кони ни плуга, ни сеялки.

А тогда — прощай мечта о скором возвращении зажиточной жизни!

Но не ушла мечта, а приблизилась, стала ощутимой. Так свежее и прозрачное солнечное утро предвещает ведреный день.

Весенний сев проведен, а озимые хлеба, напоенные обильными зимними водами, густо ощетинили землю изумрудно-зеленой порослью.

— Да, видно, в счастливый год, Федор Васильевич, ты принял от меня колхоз.

Бубенцов и старый председатель Андрей Никонович Новоселов сидели у дороги, на бугорке, под ветлой. Рядом стоял «на изготовке» мотоцикл.

День выдался не очень солнечный, но теплый. По полям то и дело скользили тени от набегавших на солнце небольших, плотных облачков, а с запада росла и растекалась по горизонту, как опара из квашни, рыхлая, свинцово-серая, с белыми подпалинами туча.

— А может быть, это я колхозу счастье принес, — с улыбкой повернулся к Андрею Никоновичу Бубенцов. Но тут же добавил: — Шучу, Никоныч. Не сочти, что выхваляюсь.

— Почему? И один хороший человек может много обществу добра принести, если других вокруг себя соберет. Сноп-то ведь вяжут одним перевяслом.

К разговаривающим, гулко топоча по земле тяжелыми коваными сапогами, подбежал Андрей Аникеев. Его веснушчатое остроносенькое лицо сияло торжеством и радостью. Паренек еще издали крикнул:

— Наши кончают первыми, Федор Васильевич! Беги, принимай!

— Так оно и должно быть: Андриан разве Коренковой уступит! Мужчина значительный, — сказал Новоселов.

Соревнование между бригадами Коренковой и Брежнева в этом году началось поздно. Уже давно окончилась подготовка к севу. Начался и сев. Стали, правда поначалу не дружно, вступать между собой в соревнование звенья. Неожиданно для колхозников вызвал на третий день сева всех пахарей на индивидуальное соревнование Николай Шаталов. И сам в первый же день выполнил норму на сто десять процентов. Процент как будто небольшой, но большего дать трудно, когда среди дня ложатся на пашню обычно послушные быки. И не встанут, пока не подкормятся. А у лошадей на первых же кругах мылится под упряжкой шерсть. А люди?.. На следующий день обошел было Шаталова другой комсомолец, Яков Петруничев. Солнце не склонилось еще к верхушкам деревьев рощи, а Петруничев начал пахать второй гектар. И дал бы процентов сто двадцать пять — сто тридцать, если бы, обессилев, не свалился в борозду. К нему подбежали, но Яков поднялся сам. Отер рукавом выцветшей косоворотки выступившие на лбу бисерные капельки пота и сказал, виновато улыбаясь: