Юрий Лаптев - Заря

В последнее время все меньше и меньше пользовались успехом у женщин «самые свежие» новости Присыпкиной. Но Аграфена не сдавалась. Такая уж вредная старуха была — не дай ей поговорить, дня не проживет, как из переспелого гриба-пухляка пыль пахучая, так из Присыпкиной сплетни летят.

Вот и сейчас, чего, спрашивается, без ведер к колодцу пришла?.. А вот для чего.

— На выселки Антониде Лущенковой письмо от мужа пришло. Я к ней телка приторговать ходила. А муж у Антониды в моряках служит в Одессе-городе. Ну и пишет. Стоит, слышь, там уже которую неделю агромадный американский корабль. Стоит и стоит у пристани.

— Ну и бес с ним! Пускай стоит, — У Камыниной затекло плечо, и она переложила коромысло с ведрами на другое.

— Кабы так, — Присыпкина значительно округлила глаза и вновь понизила голос до шепота: — Знаем ведь мы, всё знаем. Нам, значит, по килу, а остальной хлебушко на тот корабль погрузят и неграм отправят!

Услышав такое невеселое известие, женщины встревоженно переглянулись, но промолчали.

— А наш Бубенцов, не будь дурак, возьми да и объяви: «Я, говорит, своим людям по четыре кила раздам, а о неграх не моя забота». Сами небось слышали. Ну, а Торопчин, как узнал про такие слова председателя, как закричит, как затопочет ногами!..

Аграфена даже сама для большей убедительности потопала. Но тут ее рассказ подрезала на самом интересном месте Василиса Токарева. Недавно еще тихая, прибитая нуждой солдатка несколько оправилась. И детишек, всех троих, в детский сад пристроила, и бабка у нее на продовольственной ссуде отдышалась, а главное — крепкая надежда появилась у Василисы. Даже личный участочек колхоз ей вспахал, а сама Токарева на посевной много трудодней заработала. Разве же не обидно Василисе слышать такие неверные слова?… Ну и ответила Присыпкиной от всей души:

— Дурой тебя назвать, Аграфена Митревна, — как бы обидно тебе не показалось. А если по направлению ума говоришь такие слова, обратно выходишь в дуры.

— Одна дура говорит, а другая слушает! — попыталась вывернуться Аграфена, но безуспешно. «Нет, не те „бабоньки“ стали, не те».

— А третья, поумнее которая, возьмет да и сообщит про твои «новости» куда полагается, — вновь опуская бадейку в холодную и гулкую пустоту колодца, многозначительно сказала Василиса.

На этом выступление Присыпкиной и закончилось. Уж на что языкастая была старуха, а «застегнула роток на все пуговки». Повернулась и пошла, шмыгая по травке новыми калошами, грузно переваливаясь на ходу.

— Ну, а из-за чего же, Василиса Миколавна, поспорили наши? — спросила Токареву одна из женщин. И все повернулись в ее сторону: своим резким выступлением против Аграфены Токарева возвысила себя в глазах колхозниц.

— А кто его знает. Я хоть и не шибко разбираюсь, но вижу, что оба они мужики правильные. Только один, видно, хорошо рассуждает, а другой еще лучше — по-партийному!

Собрание было назначено на два часа, но прения по «туманному» вопросу развернулись значительно раньше. Разговоры шли и по домам, и на конюшне, и в сельпо, и на молочной ферме, и в парикмахерской. И не все люди рассуждали по-глупому, как выживший из ума старичок или смолоду не отличавшаяся умом Присыпкина.

Неплохо, например, сказал конюх Степан Александрович Самсонов своему старинному другу и вечному противнику в спорах — заведующему током Михаилу Павловичу Шаталову:

— Федор Васильевич пирогами хочет своих колхозников накормить, а народ наш, пожалуй, не только о сытости думает. Не для того голодовали. Мне, например, охота сильнеющий приемник здесь, на конюшне, поставить. Чтоб, значит, каждую минуту мог я услышать, о чем где люди думают. Обязательно!

— А может быть, и шпиль тебе над конюшней выставить, передаточный, как в Тамбове на радиостанции? — по всегдашней своей привычке поддел Шаталов задиристого старичка. — А здесь около ведер микрофон привесить. Подошел бы ты, Степан, утром, включил ток и заговорил на всю губернию. Дескать, слушайте, народы, дядя Степан по радио широко вещает! — Шаталов захохотал, кашляя и отплевываясь.

— Можно и шпиль! — воинственно уставился на собеседника Степан Александрович. — Ты не гляди, что я простой конюх. Сказал бы еще на старости лет народу что-нибудь дельное. Это ведь тебя только учу-учу, а на ум никак не наставлю. Все вы, видно, Шаталовы такие — неотзывчивые.

Второй из «неотзывчивых» Шаталовых — Иван Данилович — пока что от разговоров на тему дня воздерживался. Но по всему чувствовалось, что такого момента Данилыч не упустит и слово свое произнесет. А то, что слово готовится веское, видно было по поведению Ивана Даниловича. Еще с вечера притащил он из клуба к себе домой подшивку «Правды» чуть ли не за целый год. Потом еще раз сходил и книг хороших принес целую стопу. Разложил все на столе, пузырек с чернилами поставил, а сам улегся спать.

Рано начинается летний день. Но еще раньше поднялся с широкой скрипучей кровати Иван Данилович. Сполоснул лицо, расчесал гребешком раскидистые свои усы и, заправив лампу, уселся к столу.

Листал газеты и книги. Бормотал что-то, иногда одобрительно, иногда сердито, выписывая на бумажку, поскрипывая пером, нужные ему слова и мысли.

За этим занятием и застал утром отца Николай, с вечера уходивший спать на сеновал.

Хорошо летом спать на пахучем сене да на свежем воздухе. Уж так спится! И куры не мешают, хотя и начинают чуть свет свою возню и озабоченное кудахтанье, и петух, хоть какой ни будь голосистый, не разбудит. Не беспокоит и доносящееся снизу густое отстойное мычание и тяжелые вздохи буренки. Крепок молодой сон здорового парня.

И еще по одной причине удобно спать летом на сеновале. Поужинает Николай, посидит еще за столом с полчасика, газетку почитает, иногда с папашей о международных делах побеседует, а потом потянется, зевнет так, что, того гляди, скула с места свернется, накинет на плечи овчину и уйдет.

А куда?

И в голову не придет папаше, что сынку меньше всего в теплую летнюю ночь спать хочется. А ведь и с самим такое было. Только раньше старшего Шаталова поджидала Паша, а теперь младшего — Дуся.

Вот почему и удивляется по утрам бывшая Паша, расталкивая сына и стаскивая с него овчину:

— Это что же у парня за сон появился, хоть на речку его за ноги волоком волоки!

Но сегодня Николая по случаю воскресного дня никто не будил. И проснулся он тогда, когда уже круто падали на сено пробивающиеся сквозь тонкие щели золотые струны солнечных лучей.

— Ты что это, отец, средь бела дня керосин палишь? — удивленно спросил Николай, задержавшись у порога.

— А-а? — Иван Данилович оторвался от газеты и тут только заметил очень блеклый и ненужный огонек керосиновой лампы, стоящей прямо на солнышке. Прикрутил фитиль, покосившись поверх очков на сына. — Долгонько ты спишь, Николай Иванович.