Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Том 4. Повести

— Повис здесь у вас, словно козел на изгороди. Помогаю трясти солому. Невмоготу…

Говорил и прятал глаза, а голос какой-то отсыревший, занудливый — самому тошно. А перед ним широкое распахнутое лицо Веры, щеки горят, глаза лучатся, туго налитые соком губы морщатся смешком. А тут еще шея слепит, шея, перехваченная бусами…

— О соломе ты… Да плюнь на нее через левое плечо. Забудем на время, — советует Вера.

Женька вздохнул. Забыть-то готов, только прежде втолковать Вере должен — не с корыстными мыслями к ней пришел. А так ли? Большой уверенности в себе что-то нет. Мысли сейчас в голове путаются всякие, копни поглубже — и… хоть со стыда сгорай. Вера сегодня уж очень красива, и эти матовые бусы по белой шее…

— Вера! — набрался решимости, собрал всю волю в кулак. — Душу тебе излить… Как другу, самому близкому, единственному!

— С дружбой ко мне, значит? — глаза Веры смеются.

— Да, Вера! Да! Я, Вера, дружбу считаю самым высоким, самым дорогим… — И сам сморщился: фу-ты, черт, занесло!

— Верю, миленький, верю, что ты ко мне за этим на одной ноге прискакал.

— Вера, я, может, жалею, что в тот раз у нас так просто…

У Веры погасли глаза, исчезла улыбка, по открытому горлу под тонкой кожей скользнул тугой комок.

— Жалеешь?.. Вот как!

И голос у нее стал чужим.

— Вера… Скачу к тебе на одной ноге не для того, чтобы удовольствие получить… Нет!..

Вера молчала, у нее некрасиво растянулись влажные губы, глаза потемнели.

— Ты мне очень нравишься. Очень! Хочу другом твоим до гробовой доски… Чтоб без всякой корысти!..

— Я девка, Женечка. Девка обычная. Каждой девке важней дружбы любовь. Те, кто иное скажет, — соврут. Не верь.

— Но любовь-то должна выражаться не в пылком любовном вожделении!

У нее приоткрылись влажные губы, глаза истекали мраком расширившихся зрачков.

— Да что с тобой? И слова-то какие!.. Даже во рту от них вяжет, как от дурной ягоды.

— Вера, я на любовь стараюсь смотреть не по обывательски. Ведь что такое любовь, если глубже вникать?

— А ты не вникай, ты к себе прислушайся: нравлюсь тебе — хорошо, нет — до свидания. На коленях ползать да за руки хватать не стану.

Назревшая слеза сорвалась с острой ресницы. Вера поспешно нагнула голову и кулачком сердито вытерла глаза. Женька растерялся уже совсем.

— Хочу, чтоб наша с тобой любовь была не такой, как у всех, Вера. Необычайной!

— А я обычного хочу, Женечка. Хочу, чтоб меня любили, как других любят, замуж выйти хочу, детей хочу, чтоб все, как у других, не хуже.

— Замуж, дети… И только-то?

— Мало тебе?

— Мало, Вера!

— Ну, а мне бы хватило. Я в войну поднялась. Не представляю даже, что может лучше быть.

— И я в войну… Война меня помиловала — жизнь оставила, как награду. Так неужели за эту жизнь я только то и сделаю, что женюсь и детей нарожаю? Мало! Награды своей недостоин.

Вера передернула плечами.

— Зябко чтой-то… — Она встала, поблекшая, без прежней пугающей осанки, взяла с лавки шаль, закуталась, не глядя произнесла: — На крыльях сегодня летела сюда…

— Вера! Ведь я же тебя люблю!

— Не надо…

— Вера!

— Что — Вера?.. Думаешь, я ждала от тебя большой любви… вечной? Нет же. Но чтоб уж такой легкой… Чтоб на второй встрече — бери дружбу, да не обижайся…

— Ты не поняла меня, Вера!

— А понимать-то нечего. Неужели я столь плоха, что с одной встречи… приелась?

— Вера!

— Необычного хочу. Ты же обычна, проста слишком.

— Ну, как сказать, чтоб поняла?!

— Зачем? Все понятно.

И Женька вконец растерялся, замолчал. У Веры на чистый лоб страдальчески вознесены брови, глаза прячутся за ресницы, потаенно поблескивают невылившейся слезой — красива, дыхание перехватывает.

Женька подавленно молчал, а она тихо и твердо сказала:

— Ничего у нас нынче с тобой не получится, даже дружбы сердечной.

На столе все еще шумел неуспокоившийся самовар, В печке звонко и весело трещали дрова, раненая нога блаженно нежилась в теплом просторном валенке.

— Ты меня гонишь, Вера?

Она вздохнула и не ответила.

— Мне уйти?

Молчание.

Женька сидел и, пораженный, разглядывал Веру. Она сутулилась на лавке, куталась в платок, шея с ниткой матовых бус была не видна.

— Откипим вот… — глухо произнесла она в пол — тогда уж видно будет.

Он сидел и хлопал глазами, она молчала и сутулилась. Наконец он неуклюже полез из — за стола, все еще ожидая, что она остановит: «Ладно уж, пошутили, и хватит».

Она глядела в пол, куталась в шаль и молчала.

Под низкими лохматыми звездами лежала обнаженная, каменно промороженная земля. Женька тянул по комковатой дороге раненую ногу.

«Ничего у нас нынче с тобой не получится, даже дружбы сердечной». Кому-то другому будет она подавать на стол самовар — откинувшись назад, словно переломившись в пояснице, со счастливым лицом: «Почаюем по-семейному, обогреемся». И кто-то другой снимет перед сном с ее шеи нитку бус…

Кампанелла учит…

Кто-то другой… Нет, невыносимо, хочется сесть посреди дороги, поднять голову к звездам, завыть истошно, по-волчьи: «Кто-то!.. Не-ет! Не-ет! Невмоготу! Не-е-ет!»

Тихо-тихо под звездным небом. Скован воздух, скованы морозом поля. Между звездами и мерзлой землей только глуховатый стук каблуков, шуршание шинели и собственное дыхание.

Кампанелла учит… И с каждым шагом дальше Вера. Она не читала Кампанеллу.

Буравя палкой каменную дорогу, сильно хромая, тащился в ночь прогнанный Женька.

На следующий день в деревню Княжицу явился участковый. Срочно был отозван от молотилки председатель Адриан Фомич.

Участковый, младший лейтенант милицейской службы Уткин, — мужчина с обширными, прямо-таки перинной пухлости плечищами и виновато — стеснительной полнокровной физиономией. Стеснительность Уткина была хронической.

Каждому встречному не станешь рассказывать, что у тебя в могучем теле бьется ненадежное сердце. До войны Уткина в свой срок призвали в армию, кончил дивизионную школу младших командиров и как-то на учении, в маршевом броске, упал. Тут-то и открылось — врожденный порок, призывная комиссия его просто не разглядела. Можно жить до старости, но можно в любой час, на ходу, без подготовки, умереть.

В начале войны его не раз вызывали на переосвидетельствование, врачи листали бумаги с его болезнью, качали головами, выстукивали, выслушивали, посылали на рентген и отпускали: не годен!

Не годен для армии, а для милиции по военному времени сгодился. Самое неприятное, Уткин не чувствовал себя больным — наливался полнотой, со стороны поглядеть — распирает от здоровья. Как тут не стесняться себя: все на фронте, а ты, этакий слон, околачиваешься в тылу. Особенно страдал Уткин, когда приходилось ему приводить в чувство загулявших инвалидов, войны: «Ммы крровь!.. Ты рряшку!» Застесняешься.