Иннокентий Галченко - Геологи идут на Север

— Здорово, Пятилетов! Что, не узнал? — соскакивая с лошади, здороваюсь я.

— Узнал, Иннокентий Иванович! По голосу узнал! Цыц, окаянный! — прикрикивает он на маленькую лохматую собачонку неопределенной породы, пронзительно лающую на нас. — Глаза стали отказывать, из темноты на свет выскочу, совсем ничего не вижу. Он суетливо привязывает лошадей.

— Ишь, как уморились! Пусть немного постоят, обсохнут…

За чаем старик, соскучившийся в одиночестве, беспрерывно говорит. Рассказывает о себе, о своих скитаниях по золотым приискам. Я с удовольствием слушаю наблюдательного, и умного старика.

— На прииск я попал совсем молодым, — припоминает старик. — В нашу глухую Тобольскую деревню, где я вырос, явились с Амурских приисков два моих дружка. О заработках тамошних рассказывали чудеса. Запала мне мысль тоже на Амур податься. Холостяк я тогда был. Родителям говорю: «Пойду на заработки, через год — два вернусь с деньгами. Хозяйство поправлю, женюсь». Зазноба у меня в деревне была, Маша. Плакала она, расставаясь со мною, чувствовало, видно, ее сердце, что больше меня не увидит. Уехал я на Амур со своими дружками. И началась моя приисковая старательская жизнь. С прииска на прииск, из одной тайги в другую кочую, а счастья нет. Не могу по-настоящему заработать. «Вдоль тайги попал», — смеются надо мною ребята. А если что и заработаю летом, зимой спущу или прогуляю. Кругом кабаки да соблазны по женской линии. Молодой был, смотришь, пьяного и оберут. Домой не пишу — стыдно. А года идут… В девятьсот пятом году, в революцию первую, улыбнулось было мне счастье. Захватили мы в Тимитонской тайге прииск «Лебединый», его только тогда разведали, хозяйского заказчика взашей выгнали, сами себе делянки нарезали, стали мыть. Золото хорошее пошло. Да хозяева не поскупились, казаков наняли, выгнали они нас с прииска, золото отобрали, нескольких ребят порубили. Мне тоже тогда досталось — пол-уха лишился. Совсем плохо нам стало в той тайге. Хозяева на работу не принимают. «Бунтари, — говорят, — и грабители».

Пришлось в другую тайгу податься. Явились мы бригадой наниматься к одному толстомясому хозяину прииска. Голы, голодны, в чем душа держится. Видит он, что нам некуда деваться, говорит таким елейным голосом: «Могу нанять вас, ребятушки. Разведать ключишко надо шурфиками. Вы его расшурфуйте до весны, а я вас продуктишками поддержу. А после лучшую делянку вам на старание дам. По рублику за золотник буду платить. Только вы мне паспорта отдайте в контору». Некуда деваться, согласились. Паспортов-то у нас давно нет. Один паспорт на всю артель оказался. Сдали его. Всю зиму шурфовали, а он нас «поддерживал» ржаным хлебом да соленой кетой. Наешься ее да весь день и пьешь. А после хозяин отвел такую делянку, что работали, как окаянные, день и ночь, чтобы хоть чуть намыть. Золото принесем, он нам за золотник рубль заплатит да с этого рубля еще удерживает стоимость зимних харчей. Ну, бились, бились мы, да и сбежали, оставив в конторе последний паспорт…

— Жаль, года мои ушли, семидесятый пошел, — задумчиво продолжает Пятилетов, — а то показал бы я молодежи, как не на хозяина, а на себя нужно работать. Прошел бы с поисками и разведками всю эту тайгу и тундру до самого Ледовитого океана. Но ничего, поучим еще кой-чему молодых! Фамилия-то моя с пятилетками стала модной.

Старик выпивает последний глоток чаю из кружки и большой, с утолщенными суставами пальцев и вздутыми синими венами рукой ставит пустую кружку на стол.

— Ну, я совсем заболтался! — вдруг засуетился он, вскочив из-за стола. — Наверное, наши зайчики давно уже готовы.

По зимовью распространяется вкусный запах тушеной зайчатины.

— Однако, не очень мне в этой новой Колымской тайге, Иннокентий Иванович, нравится, — оборачивается ко мне Пятилетов. — Все мы за металлом гоняемся, все его стараемся побольше достать. Хорошо это, конечно, но надо здесь за сельское хозяйство, скотоводство да рыболовство по-настоящему браться. А то все мы себя чувствуем временными жильцами, хотя второй десяток лет здесь живем. По-настоящему все богатства края брать надо и прочно его обживать. Рыба первосортная под боком, в рот лезет, а мы дрянные консервы «частик» и другие какие из Астрахани да Ростова-на-Дону везем. Картошку, капусту, огурцы надо тут выращивать. А то не по-хозяйски выходит.

И старик, угощая нас, еще долго ворчит.

Побывав еще на нескольких разведочных участках Оймяконского района, мы, наконец, выбираемся с болотистой, защитой весенней водой дороги на сухую трассу. Лошади, почувствовав твердую почву, шагают быстрее, иногда без понукания переходя на рысь. Из-под копыт вырываются облачка пыли… Стоит солнечный жаркий день. Снега уже не видно. Пахнет дымом — где-то выжигают прошлогоднюю траву. На черных, обгорелых кочках щеткой пробивается яркая зелень. Комаров, еще нет. Теплый воздух, дрожа и переливаясь, поднимается вверх от нагретой земли. Далеко, далеко на горизонте, как в мареве, белые цепи гор. Изредка, со свистом рассекая воздух, мелькают небольшие стайки чирков. Деревья стоят еще голые, буровато-зеленые. Но день — два, и они покроются ярким легким кружевом зелени.

— Слушайте! Слушайте! В небе-то жаворонки поют, ну, совсем как где-нибудь под Москвой. Ишь, как заливаются! А простор-то какой! — восхищается мой случайный спутник москвич Поляков, следя глазами за мелькающими точками в голубом прозрачном небе.

— И это на Оймяконском плоскогорье, — развожу я руками, — которое на всех географических картах мира обозначено» как «полюс холода».

Впереди виднеется ряд длинных построек. Около них пасется скот. Это молочная ферма лучшего Оймяконского колхоза «Большевик».

Пока Поляков возится, привязывая лошадей, я захожу в помещение. Меня встречает заведующая фермой. Она в белоснежном халате. В большой чистой комнате на столах поблескивают сепараторы, стоят бидоны с парным молоком и сливками. Образцовый порядок и чистота на ферме радуют глаз.

— Мария Николаевна Березкина, — заведующая пожимает руку и пристально всматривается в мое лицо. — Да это вы, Иннокентий Иванович! Не забыли еще?

— Ну, как забыть!

Однако между девушкой, угощавшей меня когда-то молоком на берегу Неры, и сегодняшней Марией такое отдаленное, сходство, что я с удивлением спрашиваю самого себя: «Да неужели это та самая Маша Березкина?» А Мария с радостным и гордым видом показывает мне молочную ферму и приглашает нас в гости. Заходим в опрятный, хороший домик. За чаем ее муж Дмитрий Березкин, со значком отличника-охотника на груди, рассказывает о том, как он недавно ездил на курорт в Ялту.

— В Москве ой как много людей! Все равно, как у нас в тайге комаров. По-якутски никто слова не скажет. Спасибо, человек со мной был, по-якутски говорил. За руку меня по улицам водил. Боялся я заблудиться. Это ведь не тайга. В тайге всегда дорогу найдешь.