Михаил Стельмах - Четыре брода

— Председатель?! — ошеломленно переспросила Мирослава и почувствовала, как на щеках вспыхнул румянец. — Вот это да!

— Выходит, пошутил?

— Бессовестный!.. — невольно вырвалось у Мирославы.

Олена Петровна, скрестив руки на груди, покачала головой:

— Да нет, девушка, он очень совестливый, справедливый и к людям, и к хлебу святому. За это некоторые не любят его. Вот те уж бессовестные.

— Как пахнет у вас маттиола, — с путаницей в мыслях подошла к окну.

— А возле нее витает дух татарского зелья — это уже с брода. Тебе положить городской матрац или на лесном сене будешь спать? Никогда не будет так пахнуть сено, как пахнет в молодости.

— И в детстве тоже, — вздохнула девушка, прислушиваясь к броду.

На следующее утро смущенная Мирослава пришла к председателю в кабинет и стала на пороге.

«Словно судьба! — подумал Данило. — С какого ты поля, с каких ты чар?..»

А «судьба» даже не поднимала на него глаз.

«Какие они у нее?»

— Оставайся, Мирослава, у нас, — попросил Данило. — Люди у нас добрые, и председатель не очень злой.

«Бессовестный», — про себя, уже без осуждения, сказала девушка и подняла длинные неровные ресницы на «бессовестного».

Он дружелюбно посмотрел на нее и подумал: «Полевая царевна!» И снова увидел ее в полях.

А «полевая царевна», покачиваясь топольком, подошла к нему:

— Вам сейчас отдать документы?

— Зачем мне эти хлопоты, держи их при себе. А теперь можно поехать к леснику.

— Я бы сейчас лучше пошла на поля. — Мирослава бросила взгляд на невидимые еще поля и ласково улыбнулась им.

«Славная. Землю, верно, любит. А волосы пахнут маттиолой, зельицем грусти».

— Тогда я дам тебе, как в песне поется, сивого коня да черную бричку — и езжай на смотрины.

— А конь норовистый?

— Спокойный. Только не подставляй ему волосы — подумает, что пшеница.

Мирослава сжала припухшие губы, не зная, как ей быть: смолчать или что-то сказать с перцем?..

На рассвете следующего дня, когда она босиком вышла на подворье, к которому с брода подошел туман, с улицы окликнул веселый голос:

— Не спится — хлеб снится?

— Ой! — вздрогнула, растерялась девушка и сразу же поправила еще примятые волосы. — Куда это так рано?

— Лучше спроси, откуда? — Усмехается, подходит к воротам Данило и трет щеку, в которую впилось пчелиное жало.

— Скажите.

— С пасеки, что вывезли на гречиху.

— Так меду захотелось? — уела за вчерашнюю «пшеницу».

— Я до меда не очень-то охоч. Но вот уже третью ночь возимся возле ульев — постепенно поворачиваем летками на север. Днем это делать нельзя.

— Почему же на север? — удивилась Мирослава.

— Потому что теперь жара и не надо ею утомлять пчелу. В леток, повернутый на север, хорошо падает и утренняя, и вечерняя заря, и это продлевает медосбор. А весной или осенью мы ставим ульи летками на юг — тогда надо ловить солнце.

— Сколько света, столько дива. И это непременно надо делать председателю?

— А как же! Я, как гоголевский Рудый Панько, люблю пасеку и меньше ее посетителей — медоедов, — усмехнулся лукаво. — У Гримичей тебе хорошо?

— Хорошо. Тут смех всегда кружит по хате.

— А ласточкино гнездо над своим окном видела? — бросил взгляд под стреху.

— Нет.

— Хм.

— Это гнездо — этнографическая редкость?

— Ласточки летают, потому что летается… — сказал загадочно. — Бывай здорова! — И пошел.

«Поехал Фома в Харьков. Что, он за человек? А об летках надо подумать. Вот сейчас пойду к пасечнику, проверю контрольный улей». Снова поправила волосы, глянула на потрескавшийся комочек ласточкиного гнезда и пошла двором к татарскому броду.

За огородом из-за пушистых ресниц вербняка глянула сонным глазом копанка. Тонконогие незабудки сгоряча соскочили по колено в нее и испугались: а может, здесь так глубоко, что и голубые платочки утонут? Вверху просвистели крыльями чирки, в броде вскинулась рыба, потом шлепнуло весло, и утро начало раздвигать туман.

Семена Магазанника разбудило предгрозье. Его теперь всегда будят предгрозья и грозы: на землю они приносят дождь, а в его душу тревогу. О грехи наши, грехи… Где рассеять, где закопать вас?

Соскочив с широкой, еще барской, кровати, что была украшена деревянными лохматыми головами и потемневшими бронзовыми лапами зверей, лесник перекрестился на угол, из которого сам же повыносил почерневшие от времени иконы, засветил громовую свечку, которая зажигается в доме во время грозы, прилепил ее на уголок стола и только тогда поглядел в раскрытое окно. За окном черной испуганной громадой шевелилась и на кого-то гневалась расшумевшаяся, взбудораженная душа чернолесья, а над нею аж стонал в туче темно-сизый ливень или град. Только бы не град!..

Высоко вспыхнула надломленная молния, и гром, обрушиваясь, вогнал ее в леса. Но не эта и не вторая, а только, четвертая молния бросила в холодный пот лесника: она была такой же змеевидной, как и тогда над татарским бродом. Ох, тот брод и синий, глубинный, словно из другого неба выхваченный корень грозы! И время не стирает вас из памяти…

Магазанник отвернулся от окна, протянул руки к огоньку свечи, что трепетал, словно скорбь.

— Исцели меня, господи, ибо встревожились кости мои и душа встревожилась моя!

Да, тревога, как ей только хотелось, ходила в нем: так ходит ревматизм по больным костям.

За окном резко, простуженно каркнул старый ворон, которому долгий век изменил голос и покалечил ноги. Ворон кособоко, шматком черного разодранного платка поднялся вровень с чернолесьем. И он отчего-то тревожился в предгрозье, по-змеиному шипел крыльями, покинув в гнезде свою притихшую пару.

Даже у старого ворона есть хоть какая-то пара, а у него, считай, запустением веет от жилья: не пришла сюда Оксана, не пришла и другая, вдовица из Литинецких Майданов, у которой была осанка королевы и брови, дочерна опаленные тем карим сиянием, что вспыхивало в ее то святых, то греховных очах. Ох, эти очи! Она тоже назвала его дядьком и в гневе, когда он начал домогаться любви, влепила противное словцо «скользкоокий!». И на богатство его не польстилась женская красота. Вот и довольствуйся тем, что воровски выхватишь в лесах у тех поденщиц, у которых грех не перебродил в покаяние.

Снова на просвеченных облаках зазмеились молнии, их мертвенно-голубоватый отсвет до самого потолка залил хату, перенес Магазанника в страшную ночь на татарском броде и в то далекое обманчивое время, когда он с весны 1918 года служил на Полтавщине в державной страже его светлости гетмана Скоропадского, по-глупому надеясь тогда, что гетман нарежет верным слугам земельки. Но гетман, словно вор, ночью тайком бросил на произвол судьбы своих защитников, а сам удрал на чужие хлеба в Берлин. Сам фон Гинденбург пожаловал ему имение, пожаловал и пенсию. А вспоминает ли его светлость о своих слугах «экспедиторах», что отделяли мужицкие души от тела и под наскоро сбитыми виселицами намыливали петли серым солдатским мылом?