Михаил Стельмах - Четыре брода

У Ступача задрожали губы и тяжелый подбородок.

— Конкретно: это обо мне?!

— Угадали.

— Чем же я топчу их? Чем?!

— Своей абсурдной подозрительностью и примитивизмом исполнителя. Для земли же исполнительства маловато, а для крестьянина — слишком много.

— Вот как!.. — на какое-то мгновенье Ступач растерялся, глянул на мельника, потом на Данила. — Выйдем отсюда.

Кипятясь оба, они вышли из ветряка, и синяя чаша вечерней степи обступила их запахами лета и шумом крыльев. Крылья ли это ветряка или недосягаемые птичьи крылья, что пролетают над нашим веком? Помолчать бы в этот тихий час, подумать бы о жизни…

— Так я, по-твоему, только исполнитель?! — клокоча от возмущения, спросил Ступач.

Ну что бы Данилу в это мгновение прикусить, проглотить язык или как-то схитрить на слове? Да, вишь, нет у него ни хитрости, ни осторожности.

— Не просто исполнитель, а еще и хуже. — Бондаренко через голову Ступача взглянул на небосклон, который как раз извлекал из-под земли первый ломоть месяца.

— Еще и хуже?! — «Вот когда враг заговорил». — Какое у меня преступление? — спросил будто глумливо, хотя всего его так и трясло от обиды и злости.

— Одно из самых больших: вы своей подозрительностью четвертуете веру в человеке. Еще в первые дни революции великий поэт сказал, что он хочет слушать музыку революции. А вы все думаете не о жизни, не о музыке, а о похоронном звоне по человеку.

— Ему еще веры и музыки захотелось! — и в груди Ступача перехватило дыхание. — Вот об этом ты и скажешь на своем суде! — продохнул наконец.

— Даже на Страшном.

— А он и будет страшным! — ошалев, выкрикнул Ступач угрозу. — Мы тебя, умник, накормим кровью!

— Хлебом, хлебом надо кормить людей, изувер! — повернулся Данило и пошел в луга.

Ступач спохватился: «Что я сказал? Что?! Неужели это ослепление ума?.. А если не враг он? Но почему так много бумажек на него и почему он сам такой? Верно, и черт не разберется в этом круговороте».

И в это время кто-то осторожненько коснулся его рукава.

— Степочка?!

— Ага, Прокоп Иванович, это я. За вами пришла машина из района, так я и мотнулся искать вас… Вот, слыхали, что вам Бондаренко сказал в глаза! А знали бы, какое за глаза говорит: что ваша должность выше вашего ума. Ох, как я боюсь ситуации: если не вы его, то он вас… А как я останусь без вас?

— Степочка, ты клевещешь на Бондаренко? — и Ступач схватил доносчика за грудки.

— Вот так так! — обиженно покачал головой Степочка, обиженно захлопал глазами. — Он тоже меня и обхаживал, и хватал за грудки, когда я приходил за характеристикой. Все хотел, чтобы я подал голос против вас.

— Это правда?

— А какой Степочке интерес говорить неправду? Разве ж я не ваш пособник? Проявляйте, Прокоп Иванович, инициативу сегодня, а то кто-нибудь проявит ее завтра, вот и опоздаете на свой поезд!

Ступач вздрогнул и не прощаясь быстро пошел к селу.

«Как ошпаренный петух побежал, — пожал плечами Степочка и задумался. — А почему он сам так поздно бродит по лугам да полям? Это на всякий случай тоже надо взять на заметочку, а то что будет, если не он Бондаренко, а Бондаренко его сковырнет? И хороший человек, а все может быть…» — и Степочка полез в карман за записной книжкой.

«Разве ж ты человек? Изувер, да и только, — в который уж раз мысленно повторяет Данило. — Да, не один молчит, и гнется перед тобой, и угождает тебе, словно лихой болячке. Но не всякий может наплевать себе в душу. Если уж снимать шапку, то снимать перед богами, да и то по своей охоте… Хорошо так рассуждать, а в это время твоя душа, наверное, просеивается на бумажках этого самодура». Безысходная тоска охватила Данила, он склонил голову и словно стал ниже.

— Вечер добрый, Данило Максимович! — тихонько от луговых верб пропел девичий голосок. — Почему в приселок не идете? — Перед ним с граблями за плечами остановилась смуглолицая Катря Лебеденко, месяц мягко играл в ее глазах, на влажных доверчивых губах и косе.

— Еще успею, девушка.

— Успеете? А кто-то кого-то ждет — дождаться не может, — напевно, ручейком, лепечет девичий голосок, да в этом напеве слышится грусть.

— Может, и тебя кто-то не может дождаться, — дружелюбно, с улыбкой, взглянул на ладную фигурку, словно выхваченную из вечерней пахучей мглы.

— Меня уже не ждет, — вздрогнула девушка, и месяц погас в ее очах.

— Почему, Катря? — насторожился Данило. — Говори, что-то случилось у тебя?

Девушка понурилась, махнула рукой, под косыми стрелками бровок залегла печаль.

— Нет, лучше не надо.

— Почему ж не надо? Может, чем-то пособлю.

— Тут, считай, помощи негде искать, — топольком задрожала девушка.

— Говори, Катря! — уже приказывает Данило.

— Вы же знаете, на этих днях случилась беда с моим родным дядей, — с болью и доверием поглядела на него.

— Ну и что из того?

— А Степочка после этого сразу и отшатнулся от меня… Ведь он теперь в район выдвинулся… Думает еще и выше пойти, а я, выходит, родственница «элемента», и это, говорит, ему на характеристику повлияет.

— А на сердце ему ничего не повлияет? — пролегла злая складка в межбровье Данилы.

— О сердце в характеристике не пишут, там только данные нужны.

— Тогда, Катря, хорошо, что он заранее отшатнулся от тебя. Не запаршивевший хорек, а настоящий орел найдет свою Катрю. Но если еще придет Степочка к тебе, гони его чем попало — палкой, кочергой, скалкой, что под руку подвернется! Ты же у нас как звездочка, а он каплун косноязычный и вообче… — передразнил Степочку.

Катря с удивлением и признательностью взглянула на председателя.

— А мы каплуном Ступача прозвали.

— Ступача? И за что же его так прозвали? — даже повеселел Данило.

— За неумолчный крик. Только вы, Данило Максимович, не задирайте его: недобрый он человек. Это такой, что злобу и в могилу заберет. Не рубите ему все сплеча, а то не с его, а с вашего плеча кровушка потечет. А вы очень нужны нам. Так все говорят в селе и боятся за вас.

— Спасибо, серденько, — обеими руками Данило придержал девичью руку. — Как ты красиво луной подвела свои губы.

— Ой, такое скажете, — Катря стыдливо усмехнулась, потом сжала губы и исчезла в серебристо-зеленоватой синеве вечера.

«Чем тебе не царевна?!» — подумал Данило и, миновав копны, подался в поля.

Над притомленной, завороженной степью стояла такая тишина, что было слышно, как снизу дышит колос, а сверху падают росы и лунное марево. Из настоя увлажненной полыни и ржи волнами пробивался запах уснувшего вьюнка, в его медовую нежность вплеталась пряная горечь глухих полей.

Данило остановился на полевой дороге, где сходились седина ржи и первая, тускнеющая при луне золотистость пшеницы, оторвал от колоса отвисший цветок вьюнка. На ладони его скрученное, в розовой одежонке, тельце исходило слезами, и такая неутешность была в каждой его складке, что снова подумалось о людском горе.