Златослава Каменкович - Опасное молчание

— Ну, старина, только одному итальянцу Джузеппе Креспи удавалось вот так с помощью двух-трех тонов достигать подобного! — надсадно петухом орал уже подвыпивший «фавн». — Я не пророк, но Сталинская тебе обеспечена!

Как только Мелана увидела картину, ей стало не по себе, почувствовала вину перед тем парнем, который приходил с рисунками к Димарскому в один из первых летних дней. Это была точь-в-точь виденная ею картина.

Заплакала Маринка.

Мелана бросилась в спальню, прильнула к тяжело дышащему ребенку.

— Не плачь, щебетунья, мама с тобой… О боже, как они галдят, как накурили…

Вошел Димарский.

— Подавай кофе. Я возле Маринки посижу. Хотя бы причесалась. На кого ты похожа?

— А ты? Ты хорош… Высмеивал того парня, а сам у него… Где твоя порядочность?..

— Замолкни, дура!

И больше за весь вечер они не обменялись ни словом, ни взглядом.

Димарский ушел и не ночевал дома. А на следующий день он почти вбежал в квартиру, чтобы злорадно швырнуть в лицо Мелане газету с фельетоном Ковальчука и заявить: «Ты еще о порядочности говоришь?! Вот здесь пишут, как ты бросила своего ребенка… Хватит с меня сладостного безумия! Я ставлю точку — и бесповоротно!»

Меланы не оказалось дома. Обеспокоенная квартирная хозяйка без обычной любезности сообщила:

— У Марины дифтерия. Увезли в инфекционную больницу. Ах, только бы не учинили здесь дезинфекцию. Я не отзываюсь на звонки. Вас прошу тоже…

Несмотря на все мольбы Меланы, которой разрешили остаться с ребенком в больнице, и все старания врачей, спасти Маринку так и не удалось.

Кроме Меланы, Димарского и погребальщиков, не было ни души, когда маленький гробик опустили в могилу.

— Боль нашей утраты велика, — проговорил художник, стараясь увести Мелану от холмика, на котором никогда не появится надгробие с датой рождения или смерти. — Какой кошмарный день. В пять мне надо вылететь в Москву. Идем.

— Уходи, — не поднимая головы, тяжело обронила Мелана.

— Прошу тебя, будь умницей, не надо истерик… Мне и без того тягостно.

Потом он говорил о каком-то фельетоне, письмах, хозяйке, отказавшей им сдавать комнаты. Он с ней уже расплатился и две недели ночует у брата. Но вещи Меланы остались там.

— Вот билет до Львова, — художник сам расстегнул черную замшевую сумочку на руке Меланы. — В мягкий вагон, место нижнее. Поезд отходит сегодня, в девять вечера. Завтра обнимешь своих…

Димарский еще что-то говорит, оправдывается, советует.

— Не надо… — Мелана еле шевелит запекшимися губами. — Я присяду… мне плохо…

«Опять начинаются эти женские штучки, — хмурится Димарский, усаживая ее на каменную скамью возле заботливо убранной цветами могилы трагически погибшего летчика. — Но нет, твои чары больше не властны надо мной… Я, к счастью, прозрел…» Мелана беззвучно плачет.

«Прекрасная композиция, — вдруг загорается художник. — Мелана смотрится такой юной и искренней в своем горе… Назвать: «Дорогая утрата». Нет, лучше: «У могилы любимого»… Шаблон, шаблон!.. Скорее прочь из этого мертвого царства…»

Мелана не плетется за художником, как это случалось, если они ссорились. Димарский бережно ведет ее под руку к трамваю.

Едут. Молчат. Мелана без слез, с потухшим взглядом.

Неподалеку от дома, куда Мелана едет за вещами, Димарский спохватывается, что забыл дать ей на дорогу деньги.

— Прости, конечно, маловато, но это все, что я сейчас могу… Пиши мне на главпочтамт, я пришлю.

Из-за угла выехала машина.

— Такси, такси! — обрадовался художник. — Теперь я не опоздаю. Мы скоро увидимся.

Димарский хотел поцеловать Мелану, но она отшатнулась, с трудом выдавив:

— Хочу тебя видеть мертвым…

— Идиотка! — и дверь машины захлопнулась за Димарским.

Мелана с трудом поднялась на третий этаж. Позвонила. Дверь открыла хозяйка, отчужденная, злая. Вместе с чемоданом, в который художник втолкнул все пожитки Меланы, хозяйка передала какую-то газету, оставленную художником, и письма. Их было такое множество, что Мелана недоуменно взглянула на квартирную хозяйку: «Неужели все мне?»

— Вам; — подтвердила хозяйка. — Но сперва прочитайте газету, там есть о вас… фельетон!

Читала…

Порой в глазах Меланы вспыхивало возмущение, но тут же гасло: ведь все так, все справедливо, она же могла не послушаться Димарского…

Письма были от незнакомых, чужих людей. Каждая строка резала, как лезвие.

С Меланой творилось что-то неладное. Ее всю словно охватывал огонь, то вдруг казалось, будто она проваливается в вязкую холодную тину. Все вокруг тлело червонным жаром. Дышать становилось невмоготу. Сознание туманилось.

«Как лодка без весел… как лодка без весел…» — почему-то настойчиво звучали в ушах материнские слова.

И все же она нашла в себе силы спуститься на улицу. Но до вокзала уже не доехала. В троллейбусе огромной глыбой навалилась темнота, и Мелана потеряла сознание. «Скорая помощь» доставила ее в больницу, где определили дифтерию.

Три месяца пролежала Мелана в больнице, чувствуя себя затерянной в необъятном одиночестве, тогда как квартирная хозяйка, чертыхаясь, два раза в день опорожняла почтовый ящик, забитый письмами, адресованными Мелане.

А Марьян тем временем жил в детском доме.

Дети лепили из пластилина.

— Ребята, вы только посмотрите, какую собаку сделал наш Марик, — с похвалой отозвалась девочка из старшей группы. Она лишь осторожно поправила собаке одно ухо.

Дети зашумели:

— Ой, как живая!

— А как ты назовешь ее? — спросила остроносенькая черноглазая Зирка.

— Собачка, — смущенно ответил Марьян.

— Так нельзя, — тут же опровергла Зирка. — Надо Серко или Хапка.

— Кто тебя так хорошо научил лепить? — заинтересовалась юная руководительница.

— А это, когда моя мама привезла пластилин…

И вдруг глаза мальчика наполнились слезами.

— Твоя мама недавно умерла? — в голосе старшей девочки Марьян улавливает открытые нотки сочувствия.

— Она живая…

— Может, скажешь, что у тебя и папа живой? — недоверчиво покосилась на соседа Зирка.

— И папа, — тяжело вздохнул Марьян.

— Он обманывает! Врунишка! — громко запротестовала все та же Зирка, по-старушечьи втянув щеки и осуждающе качая головой.

— А вот и нет.

— Обманываешь! В детдоме живут только сироты. А ты врун! Врун…

Увидев, что к ним подходит воспитательница, да еще и не одна, Зирка умолкла.

— Бабуня… — Марьян всхлипнул и уткнулся лицом в ее юбку.

— Ах ты дурачок, — пожурила Мария. — Зачем ты плачешь?

Но мальчику казалось, бабушка говорит так потому, что она совсем не знает, как он боялся оставлять ее дома одну.

В тот день Марьян впервые увидел Ванду Чеславовну и Ежи Станиславовича. И хотя он даже не подозревал, что эти люди живут на свете, они вдруг оказались его мамой и папой. Так сказала бабушка.