Златослава Каменкович - Опасное молчание

Слышу, о страницу книги — кап, кап, кап! Слезы… А ничего не просит… все понимает, ей тогда уже восемь лет было… Проглотит слезы и опять: «Мамочка, читай…» С тех пор она всю «Кулинарию» выучила назубок.

Три с лишним года эти хорошие люди прятали меня с Любашей в своем подвале. А в нашей квартире жили немецкие офицеры…

— Это уже больше, чем доброта, — прошептала потрясенная девушка.

В комнате Мирославы Борисовны Петрик увидел фотографию черноглазого брюнета в военной шинели с двумя ромбами на петлицах и спросил у Любаши:

— Это кто, твой папа?

Девочка отрицательно покачала головой.

— Наш дядя Саша. Александр Кремнев. Он был революционером. Мой папа ему племянником приходится. Мама всегда говорит, что дядя Саша, мой папа и я, конечно, похожи.

— Верно, — согласился Петрик.

Вдруг Любаша вспомнила свою обиду и пожаловалась Петрику:

— Одна девчонка, она за углом живет, на Доминиканской… Знаешь, как она меня дразнит?

— Нет.

— «Подкидыш! Подкидыш!» Я ее поймала, стукнула кулаком по спине и спрашиваю: «Ты зачем меня обзываешь?» А она: «Это… молочница сказала… У тебя мама украинка, сестричка тоже, они светлые, а ты… Почему ты такая вся черная — и волосы, и лицо, и глаза, только зубы белые…» А я ей сказала: «Твоя молочница — лгунья! Я вовсе не подкидыш… я родная… Просто… папина бабушка была турчанка, я на нее похожа…»

Петрик иногда заставал учительницу в слезах. Он догадывался о причине этих слез, но не знал, чем можно утешить Мирославу Борисовну: ведь война кончилась, а ее муж так и не вернулся…

Петрика захватили книги. После школы каждую свободную минуту мальчик читал. Книги уводили его в большой и широкий мир, где он рос и мужал, находил себе друзей, сражался с врагами…

Ганнуся уже начала тревожиться, как бы это не помешало Петрику в учебе — ведь три с лишним года упущены.

— Ничего, ничего, пусть читает, — успокаивала девушку Мирослава Борисовна. Как бы учительница ни уставала, она ежедневно занималась с Петриком по два-три часа, наверстывая упущенное.

Два года упорной учебы остались позади.

Как-то Мирослава Борисовна, точно угадывая мечту Петрика, серьезно сказала:

— Потрудимся мы с тобой лето, Петро Михайлович, да и сдадим экстерном. Хватит у нас сил? Не испугаемся университета? Ведь ты у нас будущий писатель!

— Попробуем, — так и засветился улыбкой юноша, а в прищуре его умных глаз таилось что-то неукротимое.

В один из солнечных августовских дней к четырехэтажному дому с крылатым каменным львом над порталом подошел, опираясь на костыли, смуглый человек с белоснежной головой и иссиня-черными глазами под черным разлетом бровей.

«Что за чертовщина! Дом как стоял, так и стоит вот уже триста с лишним лет на этом месте! — не в силах унять волнение, мысленно сказал себе Кремнев. — Какой же мерзавец вернул мне в госпиталь мой запрос о семье с припиской: «Дом сгорел. Адресат не найден»?..

Нет, Кремнев не может отважиться подняться в свою квартиру… Что-то соленое, горькое, как морская вода, подступает к горлу. И такое чувство, будто он и впрямь стоит у пепелища, будто через этот дом прошел фронт…

Из парадного вышли светловолосый юноша и две девочки… Любашу Кремнев узнал сразу, хотя она и вытянулась, как камышинка.

— Любаша! — окликнул отец.

Юноша и девочки оглянулись. Любаша внимательно посмотрела на седого человека и, не узнав, смущенно перевела взгляд на юношу, будто спрашивая: откуда ее знает этот военный человек на костылях?

— Доченька! — еще раз позвал Кремнев и радостно улыбнулся.

И по этой улыбке Любаша вдруг узнала своего отца. Повисла на шее, целует, плачет…

— Евгений Николаевич, за какой подвиг вас наградили орденом Красного Знамени? — спрашивает Петрик.

Скромный и не очень разговорчивый Кремнев озадаченно смотрит на юношу.

— Расскажи, папочка, — прильнула к отцу Любаша. — На войне было страшно? Да?

— Страшно, моя девочка, — признался Кремнев. — Однажды, каюсь, я испугался пустой бочки, которую немцы бросили из самолета в расположение нашего госпиталя.

— Ты на себя наговариваешь, Женя, — улыбнулась жена.

— Я совершенно серьезно… Это случилось под вечер, когда утих бой. Шел снег, а возле операционной палатки собралось более трехсот раненых — кого принесли с поля боя, кто сам добрел… Около часа назад вражеский самолет разбомбил нашу предоперационную с душевыми установками, пришлось оперировать без тщательной подготовки пациентов. Изредка взрывы еще сотрясали землю. И вдруг все вокруг наполнилось ужасным воем и свистом… Казалось, летит стотонная бомба!

— А это была бочка! — подсказала Любаша, и в угольно-черных глазах ее погас испуг.

— Да, — засмеялся Кремнев, — однако бочка нам очень пригодилась: К тому времени танки уже ремонтировались на фронте. Неподалеку, укрытые соснами, находились два брезентовых ангара, где наскоро «лечили» подбитые танки, маскировали их «под снег» и снова бросали в бой. «Айболиты», так шутя мы называли соседей, из этой бочки смастерили для нас «самовар» с искроуловителем: «Грей, медицина, воду днем и ночью!»

Теперь мы могли напоить раненых чаем, помыть их.

Долго мы возили наш «самовар», разное он повидал, много доброго людям сделал, пока не погиб, как солдат, от вражеской бомбы.

Кремнев умолк на секунду-две, зажмурил глаза, словно прислушиваясь к разноголосому громыханию боя, затем продолжал:

— Зимой сорок пятого года шли кровопролитные бон южнее Варшавы, по направлению Радом — Томашу. Немцы взорвали все мосты через Вислу, бомбили лед. Наши инженерные войска сумели навести новые мосты. И вот, когда железнодорожный состав с ранеными уже был на мосту, в небе показались вражеские самолеты. Началась бомбежка…

— Ты тоже был в этом поезде, папочка? — у Любаши перехватило дыхание.

— Конечно. Когда поезд вдруг замер на мосту, поднялась ужасная паника… Тот, кто выпрыгивал из вагона, — погибал от пуль стервятников или живым уходил под лед…

Короткими перебежками, падая и вставая, я добрался к паровозу… Взбегаю по лесенке в тесную будку машиниста… Никого! Что делать?.. Когда-то, очень давно, еще мальчонкой, довелось мне с дядей, спасаясь от белогвардейцев, проехать из Севастополя две станции на паровозе… Силюсь вспомнить: кажется, машинист, когда затормозил возле леса, двигал вот этой ручкой… Я нажал, и, к величайшей моей радости, паровоз, вдруг ожив, медленно двинулся через мост… Так мне посчастливилось обмануть смерть и спасти более тысячи наших раненых воинов.

Кремнев умолчал, что через два дня после случая с поездом он был очень серьезно ранен. Но поздно вечером, когда Наталка и Любаша легли спать, а взрослые еще сидели за столом в кухне, Евгений Николаевич признался в этом. Смерть вторично так и ушла от него ни с чем, хотя осколок он до сих пор носит в своем сердце.