Александр Попов - Выстрел с Невы: рассказы о Великом Октябре

Кажется, мы первые разожгли тогда у Смольного костер — дядя Вася и я. Начало смеркаться. Опять ветер приволок откуда‑то грязные лохматые тучи, бросил их здесь над площадью и исчез. Посыпал дождь — холодный, липкий, в Питере хуже не бывает. Мы взяли из большого штабеля несколько поленьев, посуше, надрали березовой коры и запалили. С чистой совестью. Это были наши дрова. С самого утра все мы, весь отряд дяди Васи — одиннадцать человек, — таскали их с Невы в этот штабель перед Смольным.

Хорошо про это помню — две барки мы тогда разгружали. Их пригнали военные моряки из села Рыбацкого, что лежит вверх по Неве, недалеко от города. Высмотрели там, взяли на буксир и прямо к Смольному. Хозяин хватился, когда мы уже трудились. Прилетел на извозчике — орал, грозил каторгой. Дядя Вася, как старший, всю вину принял на себя. Сказал свою фамилию, имя, отчество, домашний адрес, показал документ, но ехать с господином отказался. А тот тащил его ни больше ни меньше — к самому Керенскому. Так и помчался к нему один. Выхватил у извозчика кнут, хлестанул им лошадь и громко, по-бабьи завыл…

Думаете, мы смеялись? Ничего подобного. Даже расстроились немного. Ведь это было утром 24 октября 1917 года. Россией еще правил капитал. Только дядя Вася чему‑то все улыбался да поторапливал нас: «Давай, ребята, живей! Время‑то летит, как бы правитель и впрямь сюда не явился». Вскоре прибыл еще народ, человек с полсотни, дело пошло веселей.

Вот какие это были дрова. И вот какой это был костер. Он быстро разгорался. Озорное еловое поленце стало стрелять и сыпать вокруг искрами. До чего ж это было красиво! Никогда прежде не видел я такого веселого костра… Руки в ссадинах, обе ноги ушиблены, спину не разогнуть, а на душе сразу посветлело.

Однако же коварная эта штука — костер. Едва разгорелся, подрумянил нам щеки, заиграл струйками пара на мокрой одежде, как захотелось поставить на тот костер котелок, да присесть рядом, да вытянуть к теплу занемевшие ноги. И все на свете — из головы прочь. Даже про винтовку забыл, что стоит в козлах рядом. Слушаю только, как звучно стреляет полено, — вот и все мое боевое настроение. И, похоже, не только со мною так. Вижу, бородатый Матвей, плотник с мебельной фабрики, снял сапог, размотал с ноги мокрую портянку, протянул ее к огню.

И сразу же — сердитый голос дяди Васи:

— Отставить! Этак все войско начнет сейчас сушить портянки.

«Все войско». А я ведь и вовсе на босу ногу, без портянок!..

Еще ночью, когда вернулся со смены, началась эта баталия. Помылся, сел за стол и, не успев опустить ложку в надоевшие пустые щи, взял да и выложил матери все, что носил в себе уже несколько дней: так, мол, и так — иду к большевикам, будем свергать Временное силой оружия.

Мать сразу захлебнулась слезами, испугался я даже. Запричитала, как над покойником: «Батьку на войне убили, и этот от меня уходит!

И что только на свете творится — мальчишка, еще в прошлом году на улице в сраженья играл, еще шрам от камня на голове не сошел, а тоже туда лезет!»

Я слушал, молчал, давился ненавистными щами — дело мое было решенное, чего уж тут отвечать. Поел и лег спать.

Проснулся часов в семь, на дворе еще темно. Зажег свет, вижу — матери нет. И сапог моих нет, и портянок нет. Озлился сильно. Зубами даже заскрипел — первый раз в жизни, само так получилось. Рванул крышку сундука, достал отцовские сапоги (батя их в праздники надевал), сгоряча натянул на босу ногу, схватил тужурку — и вон из дому. Уже у самой калитки долетел до моих ушей знакомый голос: «Михаил!.. Мишка!.. Прокляну!» А может, и не было этого, почудилось только.

Возле Смольного наткнулся на какой‑то отряд. Спрашиваю: где тут записывают, винтовку где можно получить? Здесь и встретился с дядей Васей. Невысокий, коренастый, лет сорока, но уже поседелый. В замасленной куртке, строгий. Смотрит на меня, будто насквозь глазами прошивает, задает вопросы: кто, откуда, слыхал ли про Ленина?

— Еще бы не слыхать! Руку за него сколько раз поднимал!

— А своих от чужих в бою отличишь?

Вот не ожидал! Такой простой вопрос, а как ответить?.. По речам, конечно, отличить можно. Еще по красным бантам. А иначе?.. Замялся я, не знал, что сказать.

— Ладно, — решил дядя Вася, — научим. Шагай с нами!

Я стал в строй, и мы двинулись, весь отряд — теперь одиннадцать человек. Вышли на Неву и принялись разгружать барки с дровами…

И вот стою теперь у костра в отцовских сапогах на босу ногу, гляжу, как бородатый Матвей снова наматывает свою мокрую портянку, и вроде начинаю куда‑то уплывать. В эту минуту подходят к нам двое матросов, перепоясанных пулеметными лентами, и один строго говорит:

— Ребята, с дровами поаккуратней! Дрова для боя приготовлены. Для баррикад…

Сказано суровое слово «бой», и голова моя мигом яснеет. По телу бежит жаркая дрожь. Дрова — для боя. И мы здесь для боя. Каждую минуту его жди, не зря же дядя Вася одернул Матвея.

Я оглядываюсь вокруг. На площади уже пылают десятки костров. К Смольному и от Смольного с грохотом катят грузовики, набитые людьми. Трещат самокаты. Вокруг нас становится теснее.

В Смольном освещены почти все окна, но свет тусклый, лампы, видать, горят вполнакала. Я‑то знаю почему — это наша станция подает туда ток, а с топливом у нас худо, полной выработки электричества никак не дашь.

Кто‑то сует мне в руку сухарь. Глянул — Леонид! Новый мой дружок. Сегодня познакомились. Мне двадцать один, ему двадцать два. Из Архангельска, северной крови — голубоглазый, кожа белая, чистая. Не то что я — краснорожий, да еще уголь в поры въелся. Весь день мы работали рядом — локоть в локоть. И нисколько парень от других не отстал. А ведь он студент, другая порода…

Возле нашего костра уже полно чужих. Кто‑то кинул в огонь еще несколько поленьев. Зачадило. Во все стороны брызнули искры. Народ раздался — только один не двинулся с места.

— Может, и не надо мне в эту кашу лезть? — сказал он тоскливо. — Ведь я отпущенный. Глядите, было пять пальцев, осталось два…

Все умолкли. Прямо по сердцу хлестнул словами. Снова ярко вспыхнуло пламя. Я увидел эту искалеченную руку. И лицо, узкое, заросшее, темное, как на иконе. И глаза, полные смертельной боли.

— Домой я двигался, — продолжал солдат, — а потом раздумал. Ну чего пустому идти, какая помощь? Опять спину гнуть на господской земле?.. И обратно — совсем не придешь, перемрут же все! У меня одни девчонки — четыре их. И баба — хворая… Вот и шатает дума с боку на бок.